Страница 92 из 131
— Выпей, голубчик, бутылочку бургундского за наше здоровье, — ответил ему Морис Август. — И пусть хозяин отнесёт её стоимость за мой счёт. И ещё попроси его накормить моих слуг. Не будем спешить.
Беньовский продолжал беседу с коммерсантом, направлявшимся по своим торговым делам из Парижа в Гавр.
— Народ связывает надежды на добрые перемены не столько с именем короля, сколько с Тюрго, — говорил Моро. — Третье сословие ожидает обещанной налоговой реформы, промышленники и торговцы хотели бы поощрительных мер правительства, которые позволили бы поднять производство и торговлю. Но все благие намерения Тюрго встречают яростное сопротивление аристократии, двора, австриячки.
— Вероятно, эти круги раздражает авторитет Тюрго среди третьего сословия?
— Можно сказать и так. Один из самых заядлых его недругов министр иностранных дел граф де Верженн[55], старый дипломат. При покойном короле он был послом в Турции и ещё в каких-то странах. Близок к Марии-Антуанетте. А во времена предыдущего царствования ему благоволила мадам Дюбарри.
— Какова её судьба?
— Из монастыря, где её заключение не было слишком строгим, Дюбарри давно выпустили. Живёт себе припеваючи в загородном замке Марли, принимает гостей, как в добрые старые времена. Сохраняет политическое влияние.
— Любопытно.
Беседа Беньовского с Моро продолжалась ещё долго. Коммерсант прекрасно ориентировался во всех сложных хитросплетениях и лабиринтах политической жизни Франции и помог Морису Августу представить её общую картину. Беньовский уловил главное — надежды на перемены общество связывает с партией реформ и её лидером Тюрго. Реформы встречают яростное сопротивление консервативных сил. Знаменем реакции стала властолюбивая Мария-Антуанетта, влияющая на слабохарактерного короля. Устоит ли Тюрго? Скорее всего, что не устоит. Ему, Морису Августу Беньовскому, выгодно представить себя жертвой недоверия и предубеждённости генерал-контролёра финансов и искать защиты у его врагов, например у графа де Верженна, влиятельного министра иностранных дел, близкого к королеве. Да и госпожу Дюбарри рано списывать со счетов. Не она ли подскажет ему, Беньовскому, надёжную дорогу к графу?
Свежие лошади резво бежали по дороге. Повеселевший после бутылки бургундского вина кучер напевал задорную песенку. За окном мелькали селения, замки, городки, церкви. Вновь и вновь дорога выходила к Сене. Выше Руана река становилась не такой широкой и многоводной.
Фредерика о чём-то расспрашивала мужа. Кажется, о судьбе мадам Дюбарри. Можно ли считать её уединение в замке Марли почётной ссылкой? Можно ли когда-нибудь увидеть эту женщину, о которой так много говорят во Франции? Морис Август плохо понимал, о чём спрашивала его жена, и отвечал ей невпопад, думая о своём. Он как бы мысленно делал предстоящие ходы в сложной шахматной игре. Игре, которая будет сталкивать его с непредвиденными ходами противника.
В Париже Беньовский решил остановиться в знакомом отеле «Белая лилия» невдалеке от Нотр-Дам. Администратор вспомнил старого постояльца.
— Давненько не наведывались к нам, — сказал он приветливо.
— Давненько. Странствовал по белу свету.
— Что угодно мосье?
— Первоклассный номер. Желательно трёхкомнатный.
— Есть такой номер на втором этаже. Его только что освободил принц Баденский.
— И недорогое помещение для моих слуг.
— Мишель, помоги перенести наверх вещи гостей.
Мишель, тот самый юноша, а теперь крепко сбитый рослый мужчина с усиками, гостиничный швейцар, помог Уфтюжанинову и Андреянову затащить на второй этаж тяжёлые сундуки.
Время было позднее, и официальные визиты пришлось отложить до утра. Супруги решили пройтись по вечернему Парижу. Для безопасности взяли с собой Уфтюжанинова, вооружённого шпагой и пистолетом. В Нотр-Дам начиналась вечерняя служба. Главный вход западного портала под окном-розеткой втягивал внутрь здания цепочку людей. На паперти толпились побирушки и канючили на разные голоса. Беньовские вошли в храм в тот самый момент, когда раздались первые величественные звуки большого органа и запели певчие. Звуки и голоса тонули в пространстве огромного храма и отзывались высоко под сводами. На алтаре мерцали свечи, и священнослужитель в епископской митре начал проповедь.
После богослужения Беньовский предложил Фредерике пройтись до кабачка, где когда-то собирались горластой и беспокойной стаей поляки-конфедераты. Кабачок легко отыскался по броской вывеске и причудливому фонарю над входом.
Из недр прокуренного зальца доносились звуки скрипки. Два пожилых скрипача исполняли задорную мелодию. Несколько подвыпивших посетителей нестройно подпевали. Скрипачей и поющих заглушал гвалт голосов. Люди о чём-то спорили, кого-то яростно ругали. Увидев вошедших, из-за стойки вышел им навстречу сам хозяин кабачка и спросил услужливо:
— Что желают господа, столик или отдельный кабинет?!
— Кабинет, — ответил Морис Август. — И шампанского с лёгкой закуской.
— Как вам будет угодно.
— Скажи, любезнейший, собираются ли здесь по-прежнему поляки? — спросил хозяина Морис Август, когда они вошли в тесную, как корабельная каюта, комнатёнку позади буфетной стойки.
— Почти все они разъехались, — ответил хозяин. — Говорят, король Станислав простил их и разрешил вернуться на родину. Остались два-три человека. Они на французской службе. Изредка заглядывают к нам по старой памяти.
— А почему так галдят?
— А теперь по всему Парижу галдят. Митингуют. Сторонники Тюрго спорят с консерваторами и ругают австриячку. Иногда дело доходит до драки.
— Вот как?
— Ещё забыл вам сказать... Иногда здесь появляется некий горемычный пан... запамятовал его фамилию. Его подобрал было один старый поляк, приближённый королевы Марии Лещинской, взял к себе на службу. А горемычный пан не оправдал доверия хозяина. Не то пропился, не то проворовался и был с позором изгнан из хорошего дома. Сейчас бедняга скитается по кабакам, рассказывает о своих военных подвигах и просит, чтобы ему поднесли стаканчик. Да никак он здесь!
— Пришли его ко мне.
— Стоит ли связываться с попрошайкой?
— Любопытно всё же.
Давно не бритый, опустившийся человек в поношенном сюртуке робко показался в дверях.
— Холера ясна! Пан Беньовский, ясновельможная пани! — воскликнул он, несколько осмелев. — Не вы ли приходили сюда?
— Что-то не припомню вас.
— Это и немудрено. Нас тогда было много. Я Лешек Копницкий. Служил когда-то поручиком у конфедератов. Сражался под Сандомиром, был ранен. А теперь от нашего конфедератского движения остались одни горькие воспоминания.
Лешек стал жаловаться на свою судьбу. Соратники его вернулись в Польшу, примирившись с королём Станиславом, русским ставленником. Он же, Лешек Копницкий, гордый и самолюбивый человек, не мог поступить так, как другие. Для него не существует Польши, пока ею правит этот Станислав. Уж лучше уехать на край света, в какую-нибудь колонию. Почему бы пану Беньовскому не воспользоваться его военным опытом и не предоставить ему должность в экспедиционном корпусе? Он, Копницкий, хорошо помнит, как пан барон предлагал бывшим конфедератам вступить в ряды корпуса. И очень сожалеет, что не откликнулся тогда на этот призыв. И Лешек снова напомнил, что сражался под Сандомиром и был ранен.
— Я уже слышал об этом, — перебил его Морис Август. — К сожалению, ничем вам помочь не могу. Не уверен, что вернусь к командованию корпусом. Его численность собираются сократить.
— Вам что-нибудь известно о судьбе Лихницкого, моего родственника? — вмешалась в разговор Фредерика.
— Пан Лихницкий по-прежнему командует гарнизоном на севере Франции и не тужит.
— Не стоило бы вам обратиться к нему за помощью? — сказал Беньовский.
— Пытался уже. Он теперь такой надменный и недоступный, словно генерал.
55
Верженн Шарль Гравье де (1716—1787) — был послом в Константинополе, затем в Стокгольме, при Людовике XVI — министр иностранных дел, один из искуснейших дипломатов старой монархии.