Страница 3 из 103
— Страшно мне, милостивец. Чу, разбойные люди по лесам шастают.
— Врать не буду, шастают, но старого бортника не обижали, ибо умел с ними поладить. Лихие люди купцов не любят, а своего мужика, что из голи перекатной, не трогают.
— А как медок заберут?
— Голову надо иметь, Оська. У старого бортника тайник имелся, где он бочонки хранил, в избе же самую малость держал. Остальные-де приказчик хозяину увез. Кумекаешь?
— Кумекаю, ваше степенство.
— То-то, Оська. В колоду же с пчелами даже дурак не полезет. Завтра тебя и Матрену проводит в лес приказчик Столбунец.
— А мне можно тятеньку с матушкой до лесу проводить? Чай, теперь долго не увижу, — спросил Ванька.
Филатьев глянул на него суровыми глазами.
— Запомни, отрок: никогда не встревай в разговор, доколе хозяин сам тебя не спросит.
— Каюсь, — потупился Ванька и вдруг так горько зарыдал, что удивил даже отца с матерью, ибо никогда их «непутевый» сын не бывал таким сердобольным.
— А ну буде! — прикрикнул купец и сжалился над Ванькой.
— Бес с тобой, проводи.
Ванька в ноги купцу упал.
— Век не забуду, милостивец!
Людская была разбита на каморки, в коих ютились холопы Филатьева, а среди них дворник, сторож, банщик, садовник, каретных дел мастер, кучер, плотник и холопы «выездные».
Женская половина дворовых людей занимала другую часть людской, перегороженная деревянной стеной.
Самое большое жилье было у кучера Саввы Лякиша. Среди обитателей людской он не пользовался уважением, ибо Лякиш мнил себя важной персоной и был заносчив, полгая, что он своим «барственным» видом еще более подчеркивает именитость знатного купца.
Был Савва большим и грузным, носил пышные бакенбарды на «европейский» манер, а во время выездов облачался в диковинную для Ваньки ливрею, расшитую золотыми галунами.
Глава 4
Светские повадки
Дворник Ипатыч, к которому подселили Ваньку, посмеивался:
— Чисто павлин, наш Лякиш.
— На боярина схож.
— Нашел мне боярина. Из холопов он, Ванька. Хозяин его за внушительный вид на козлы посадил, вот и заважничал Лякиш.
— А кто такие выездные холопы?
— Самые отчаянные. Конные ухари. Они, когда хозяин по Москве на санях или в повозке едет, народ по дороге плетками разгоняют. Улицы, сам видел, узкие да кривые, со встречной тройкой едва разминешься. Раньше при виде боярской колымаги купцы к обочине жались, а после того как царь Петр бояр почитать не стал, а торговых да промышленных людей начал прытко жаловать, купцы к обочине перестали жаться. Ныне им ни князь, ни боярин не страшен, а те по старине спесью исходят. Холопы во все горло орут: гись, гись! — и плетками размахивают. Но не тут-то было. Холопы купца и не думают уступить. Дело до побоищ доходит, а народ потешается.
— Я бы тоже в конные холопы пошел, дед Ипатыч. — Им, чу, ни каши, ни щей с мясом не жалеют.
— Да уж голодом не сидят. Лихие ребятки, особливо Митька Косой.
— Почему «Косой?».
— Таким на свет Божий родился, но видит не хуже степняка, даже ордынский аркан ловко метает. Нрав у Митьки тяжелый, походя, ни за что, ни про что подзатыльника может дать. Лучше ему на глаза не попадаться.
Было Ипатычу за шестьдесят, когда-то служил у отца Петра Филатьева камердинером, а после его смерти продолжал ходить в дворниках у наследника.
Подселение Ваньки ничуть не обидело Ипатыча.
— Не стеснишь, мне с тобой повадней будет. Порой, такая докука возьмет, а поговорить не с кем. Ты паренек шустрый, глядишь мне из лавки мягких баранок принесешь, а то никого не допросишься.
— Принесу. А скажи, Ипатыч, какое мне дело купец поручит?
— Тоже мне, важная птица, — улыбнулся старик. — На побегушках будешь у приказчика. То принеси, это подай, туда стрелой слетай, а чуть оплошал — все тот же подзатыльник, а то и плеточкой попотчует. Да и кроме приказчика есть, кому мальца обидеть. Злых людей у Филатьева хватает. Здесь не забалуешь.
— Не люба мне такая жизнь, Ипатыч. В деревеньке было лучше.
— Теперь привыкай, Ванька, к городу. Москва бьет с носка. Здесь тихого да смирного затопчут и не оглянутся. Так что держи ухо востро и не будь тихоней. И неплохо бы тебе всяким там купеческим повадкам обучиться, и не только купеческим. Ты, как мне кажется, парень с головой, а в жизни всякое может сгодиться. Вот научишься с барами, барынями и барышнями обращаться, глядишь и ты в камердинеры угодишь. Совсем другая жизнь — и сытая и почетная. Бывает, даже с князьями и графами в разговор вступаешь. Облачат тебя в красивую ливрею с золотыми галунами — и принимай господ.
— А что Ипатыч? — загорелся Ванька. — Я бы с полным удовольствием всякие повадки на ус мотал, но где время набраться? Днем-то меня приказчики затыркают.
— А вечера и ночи на что? Особенно осенью и зимой.
— Верно, Ипатыч.
— Тогда сегодня и начнем… Как хозяина будешь называть?
— Ваша милость или ваше степенство.
— Молодец. А графа?
— Барин.
— Можно и так по простоте мужичьей, но лучше — ваше сиятельство.
— А дворянскую дочь?
— Барышня. Мать же можно и сударыня, или госпожа.
— Но запомни, Ванька. Обращение — всего лишь малая толика. Самое главное умение — изысканно говорить высоким слогом, да так, чтобы в тебе порода была видна, чтобы ты на равных мог разговаривать и с купцом, и с заводчиком, и с дамой, и с самим графом. Вот если всему этому хватит у тебя сил заняться, тогда ты многого можешь добиться, весьма многого.
— Скажи, Ипатыч, а ты сам-то как в камердинеры угодил?
— Тут — целая история, Ванька… Хочешь верь, хочешь нет, но я побочный дворянский сын.
У Ваньки округлились глаза.
— Трудно поверить? И все же выслушай… Моя мать, дворянского роду, была в молодости весьма пригожей. Любила одного, почти одногодка, но родители выдали ее за старика с большим капиталом. Шесть лет с ним прожила, но так и не познала любовной утехи. Стала тайком встречаться со своим любимым человеком, обедневшим дворянином. Затяжелела. Чтобы старый супруг не заметил, утягивала себя корсетом. А потом… потом пошла к повивальной бабке и тайком разрешалась. Назвала Алексеем и отдала на воспитание своей тетке, дальней родственнице, которая не имела детей. После смерти супруга Ипата Спиридоновича, жена его полностью занялась моим воспитанием, и к шестнадцати годам я стал вполне образованным человеком. Вскоре тетка умирает, а я, согласно указу царя Петра, должен поступить на государеву службу, но тут приключилось непредвиденная напасть. У тетушки был большой яблоневый сад, и я в конце сентября принялся собирать в корзины антоновку. Одна из яблоней была весьма высока, залез, было, на самый верх, но обломился сук с тяжелыми плодами. Итог был плачевный, так как я оказался в лечебнице с переломанной рукой. Ни о какой государевой службе не могло быть и речи. Когда вернулся из лазарета, имение тетушки оказалось проданным одним из ее дальних родственников. Оспаривать свои права я, конечно, не мог, так как жил у тетушки на птичьих правах, ибо мать моя не захотела, чтобы кто-то проведал о ее грехе.
— Что же дальше, Ипатыч? Матери своей не показывался?
— До самой смерти моей благодетельницы я не знал о своих родителях. Узнал, когда тетушка испускала дух, но все уже было поздно, ибо ни отца ни матери не было уже в живых. Мать оказалось весьма слабой на здоровье, отец был старше ее на четверть века. Остался я у разбитого корыта. И все же на два года удалось устроиться писарем в одном из присутствий, а затем угодил в камердинеры к отцу Петра Филатьева, а когда купец умер, я уж был староват, новый хозяин выпер меня из комнатных слуг и посадил у ворот в караульную будку, ну а затем я дворником стал. Вот такая круговерть, Ванька Осипов.
— Любопытная у тебя, Ипатыч, история.
— Любопытная, — кивнул большой седой бородой старик. — Ну так, коль не передумал, сегодня вечером и начнем науку о светских повадках[8].
8
Многое познал Ванька Осипов за семь лет проживания в каморке Ипатыча, даже грамоте обучился.