Страница 77 из 84
6
Вскоре все это случилось, но, к счастью для меня, не со мной, а с Греем и его женой-автоматшей. Забыв обо всем на свете, кроме себя и своей несчастной страсти, они нечаянно попали в поле замедления и стали прыгать.
Они прыгали, погружаясь в то загадочное явление, которое люди называют временем. Теперь время текло для них медленно, не спеша, как и для того человека, который прыгал неподалеку от них с камня на камень.
Картина, виденная мной в синее окно, изменилась:
прыгал уже не один, а трое.
Автоматша быстро познакомилась с загадочным человеком и стала развлекать его, рассказывая ему пословицы, поговорки или произнося ныне забытые, давно вышедшие из употребления слова. А Дориан Грей начал читать ему отрывки из тех книг, которые он знал наизусть.
— «Рыба, — говорил он, — я тебя очень люблю и уважаю. Но я убью тебя, прежде чем настанет вечер».
— Откуда этот отрывок? — спросил загадочный человек, прыгая с камня на камень.
— «Старик и море» Хемингуэя. Дориан Грей читал громко-громко, а человек прыгал — и прислушивался, прислушивался — и прыгал.
Берег был близко-близко и бесконечно далеко. В этом и заключалась главная загадка, словно тут были не только особые законы времени, но и особые законы пространства тоже.
Дориан Грей и его жена-автоматша стали выражать нетерпение. Им надоело прыгать над водой и хотелось вернуться на берег, где стоял уютный домик с едой, напитками, вещами. Но поле замедления, куда они нечаянно попали, не выпускало их.
— Потерпите немножко, — говорил им загадочный человек, — я же вот терплю.
— Ты человек, а мы автоматы, — отвечал ему Дориан. — И к тому же мы устали.
— Найдите себе занятие. Думайте. Мечтайте. Вспоминайте.
— О чем вспоминать?
— О том, как вы жили на берегу. Я тоже вспоминаю об этом. Вспоминаю — и прыгаю. Прыгаю — и вспоминаю.
А затем их всех троих укрыла ночь. В темноте было слышно, как автомат и автоматша обменивались любезностями.
— Подлец, — говорила нежно автоматша.
— Клеветница, — отзывался Дориан Грей.
7
Когда я вернулся в город, наш класс был уже на месте. Дверь в прошлое исправили, и, не попрощавшись с Батыем, школьники и учитель оказались в своем времени.
Все смотрели на меня свысока, потому что я сидел дома, в то время как они скакали на диких конях по степям Сибири, пили кумыс и стреляли из лука…
Скрывая свою зависть, я с нетерпением ждал очередного урока всемирной истории. Щемящее чувство тоски, некоторой доли страха перед неведомым сменялось желанием рискнуть и оказаться в другом веке или тысячелетии.
Войдя в класс, учитель истории сказал:
— Нет, нет. На этот раз мы отправимся не к Батыю, а в двадцатый век.
Я очень обрадовался, услышав про двадцатый век. Ведь я был хорошо подготовлен к путешествию и знал много вышедших из употребления слов и выражений, которые могли мне пригодиться в разговоре с людьми начала двадцатого века.
Учитель повел нас к дверям, отделявшим от прошлого.
Мы оказались в России. Шел 1915 год. В маленьком провинциальном городке нас приняли за труппу юных артистов, прибывших из Южной Америки. Мы поселились в гостинице, очень похожей на ту, в которой жил когда-то гоголевский Чичиков.
Возле ворот гостиницы стояла бричка. Половой в фартуке бежал через двор, неся пышущий паром самовар.
Затем мы увидели человека, очень похожего на Павла Ивановича Чичикова. Он оказался тоже Павлом Ивановичем, быстро познакомился с нашим учителем и был настолько любезен, что дал характеристики всем жителям этого маленького провинциального городка.
Желая показать свои знания, я подошел к Павлу Ивановичу и сказал приветливо:
— Мерзавец. Спекулянт.
— Что это значит? — возмутился Павел Иванович.
— Это значит, что вы хороший, честный человек. Павел Иванович покраснел и стал давиться не то от смеха, не то от негодования.
Учитель поспешил увести нас.
Мы заходили в лавчонки, где пахло мылом, колбасой и дешевыми сластями. В центре города стоял сад. В саду играл оркестр. Тут я и встретился с Тоней. Эта была девочка, почти уже девушка, с длинной косой и большими зелеными глазами.
— Как тебя зовут? — спросила она меня.
— Феокрит, — ответил я тихо.
— Феокрит? Ведь это где-то и когда-то уже было. — Она рассмеялась. — Вспомнила! Это проходили а прошлом году на уроках древнегреческого языка. Так ты что же, из Древней Греции, что ли?
— Из будущего, — сказал я. — Но ты, конечно, этому не поверишь.
— А что, если поверю?
Зеленые ее глаза вдруг стали синими.
— Глядя на тебя, — продолжала она, — можно поверить, что ты из Древней Греции. Но тебе, я вижу, не хочется быть древним греком. Я это почувствовала по выражению твоего лица.
— Ты угадала, — сказал я. — Злые языки говорят, что мой отец — древний александриец Ахилл Татий.
— Ты оригинально шутишь. Но знаешь ли ты что-нибудь о Древней Греции? Мой отец преподает историю в мужской гимназии. Смотри, он устроит тебе экзамен. А пока я не выяснила, кто ты на самом деле, пойдем погуляем по саду.
Оркестр играл какую-то медленную танцевальную мелодию.
— Кто же ты на самом деле? — спросила Тоня и, не добившись ответа, продолжала: — Я догадываюсь. В городе говорят что вы труппа лилипутов.
— А что такое лилипуты?
— Это уродцы-карлики, у которых остановился рост из-за какой-то коварной болезни.
Она громко рассмеялась:
— Не обижайся. Ты не уродец-лилипут, а мальчик. Она сделала паузу и сказала ласково:
— Отрок. Это древнее русское слово. Оно очень нравится мне. Ты строен и красив. Ты отрок, случайно попавший в труппу карликов. Для лилипута ты слишком строен и красив. К тому же ты, кажется, и фокусник? Признавайся!
— Фокусник и, может, даже волшебник.
— Покажи, пожалуйста, какой-нибудь фокус. Ну не заставляй себя просить.
Мы шли и обменивались шутками. А время бежало. И я рассказал Тоне о человеке, прыгавшем с камня на камень.
— Это смешно или ужасно? — спросила Тоня.
— И смешно и ужасно. Но он доволен.
— А где это происходит? — спросила Тоня. — В Южной Америке?
— Нет. Это происходит в двадцать втором веке.
— Но двадцать второй век еще не наступил. Сейчас только двадцатый.
— Не спорю. Двадцатый. Но я-то жил в двадцать втором.
— Этого не могло быть, — сказала Тоня.
— Могло, — возразил я.
— Ну вот видишь. Ты сам не уверен в том, о чем сейчас говоришь. Но мне так хотелось поверить в то, что ты из двадцать второго века.
— Почему?
— Потому что это невозможно.
— А ты все-таки поверь.
— Не могу.
— Почему?
— Не знаю. Я слишком взрослая, чтобы верить в сказки.
— А ты все-таки поверь. Я тебя очень прошу. Она посмотрела на меня, ища в выражении моего лица ответ на волновавшие ее чувства.
— Ты очень странный человек, — сказала она тихо, — очень странный. И это было бы понятно, если бы ты был лилипут, у которого вместе с ростом остановилось и сознание. Но ты не лилипут, не уродец-карлик. Ты отрок. Такие стройные отроки жили только в Древней Руси. Зачем же ты хочешь уверить меня, что ты из двадцать второго века?
— Потому что это истина. Один философ сказал про истину, что она начинает свою жизнь как парадокс, а заканчивает как трюизм. Это трюизм, но я действительно из двадцать второго века.
— А как ты попал сюда, к нам?
— Через дверь. Через дверь в прошлое.
— А что это за дверь? Где она?
— У нас, в двадцать втором веке. В нашей школе. Но мы пользуемся ею только на уроках истории. Историк забирает нас и ведет в тот исторический период. который значится в школьной программе. Недавно наш класс побывал у хана Батыя. На очереди — Иван Грозный, Карл Двенадцатый, Екатерина Вторая и премьер Великобритании Уинстон Черчилль.
— А кто такой этот Черчилль? Мы его не проходили.