Избранное

— Белая? Почему же белая?

— Да ведь всякий знает, что она белая! — восклицает пожилой усатый крестьянин в бараньей шапке, для пущей убедительности вздымая руки к небу и качая головой. Он не мог себе этого простить. Вечно ему попадаются люди, не понимающие самых простых вещей.

— Кости белые — вот почему! — приходит ему на помочь женщина, стоящая рядом. Она шагнула вперед, а высказавшись, отступила на прежнее место.

— Кости! Вот почему! — Усатое лицо просияло, крестьянин смотрит на женщину с нескрываемым уважением. — А еще говорят, что у бабы ум короток.

Мудрая женщина смеется…

— Ха-ха!

Лошади стоят на площади, подбирая мягкими губами стебельки сладкого сена, упавшие на землю.

В десять часов Яна должна быть на почте. С самого февраля она ходит туда каждый день узнать, не пришло ли письмо от Иозефа.

«Нет, мадемуазель Янка, не пришло, — отвечает почтарь. — Не понимаю я вашего брата. Будь у меня такая сестра, ежедневно писал бы ей. Хоть бы из Америки!» — «Какая же?» — «Красивая! У вашего брата красивая сестра». — «Так ведь это я и есть. Нас всего двое — Иозеф и я», — смеется в ответ Яна.

Ее смешит, что почтарь говорит о ней так, будто ее нет у окошечка, а ведь она стоит в метре от него. Их разделяет только деревянная стойка и большое матовое стекло с круглым отверстием. «Не люблю я матовые стекла». Сегодня она опять увидит своего почтаря. Он красивый, по фамилии Ремеш. У него тоже черные глаза, и он так хорошо смеется. Лучше, чем Иозеф. Что он обо мне подумает, если я стану ходить каждый день? Зря беспокою…»

— Матей! Пойдем пиво пить!

— Не пойду! — И Матей сплевывает в сторону, Яне под ноги.

— Ты что, в конюшне? Здесь барышни ходят.

— А, черт!.. Ну, пойдем, можно и пропустить кружечку…

…К столбу прислонился деревенский парень. Шляпа съехала на затылок, в правой руке — кусок колбасы, в левой — булка. Карманы набиты булками. Он жует, заглатывая огромные куски, давится и при каждом глотке наклоняет голову, словно лошадь.

Яне хочется сделать так, как она еще не делала и что неприлично. Ее волнует этот проголодавшийся парень. Ей хочется поближе заглянуть ему в лицо. Она спускает с плеч шерстяной платок и выпячивает грудь. Сейчас она пройдет перед ним, улыбнется. А что он сделает? Заметит ее? Но губы Яны дрожат, ноги деревенеют, она невольно замедляет шаг, так и не решаясь подойти к парню.

— И-ик! — давится парень и скалит зубы. — Ах ты, голубка. Умеешь выставлять эти самые… они у тебя, словно Татры. Ну, чего ж ты убегаешь? — кричит он вслед Яне, подняв над головой булку.

Пристыженная Яна убежала. На бегу она накинула платок на плечи, схватила его за концы и прикрыла грудь руками. Зачем она это сделала? Она не понимает молодых людей. Почему они засматриваются на ее грудь? Лицо у нее красивее. И волосы красивые, она моет их каждые три недели и каждое утро расчесывает и заплетает. С ними столько возни! За это время можно целый чулок связать.

— …Смерть показываться не любит, но уж если покажется, так не к добру.

Все только и говорят, что о смерти. Что же такое случилось?..

Яна уже забыла о фрау Ласлоп и о скелете тоже. Вот и улица, где стоит новое здание почты и на втором этаже работает он, Ремеш, за окошечком номер три. Сегодня их тоже будет разделять деревянная стойка и матовое стекло. «Не люблю я матовые стекла».

Но тут улица зашумела от множества голосов. Она запружена людьми, они что-то взволнованно обсуждают, громко кричат, а впереди шагает почтарь Ремеш с белым конвертом в руке. Он ведет толпу за собой, нет, она сама идет за ним, а он протестует. Он останавливается, машет белым конвертом. Наступает тишина, и все его слушают.

— Я ведь говорю вам, что у пана Киршнера сын погиб на фронте, и я несу ему извещение о смерти. Разойдитесь! Так нельзя себя вести! — кричит Ремеш, и на его голос сбегаются люди со всей площади. Толпа растет, теснит Яну к Ремешу. Он ее не видит. Она уже может коснуться его. Подняв высоко над головой белый конверт, он пробивает себе дорогу.

— Разойдитесь! У Киршнера погиб сын. Что вам еще надо? — громко повторяет он снова и снова.

Счастливая Яна ничего не замечает. Ремеш с ней, и нет между ними никаких матовых стекол.

Люди смотрят, выпучив глаза, на белый конверт а черной рамкой.

— Зеленый скелет! — раздается позади Яны визгливый голос, и Яна чувствует запах чеснока.

— Что такое? Что это значит? — К Ремешу проталкивается толстый пожилой жандарм.

— Смерть! Зеленый скелет!

— Что это значит, пан Ремеш? Я не позволю нарушать порядок в городе. Разойдитесь, именем закона! — Жандарм окидывает взглядом людей вокруг Ремеша.

— Я им то же самое твержу, да они меня не слушают, — усмехается Ремеш. — Опомнитесь и разойдитесь! У Киршнера сын погиб, я несу похоронную из Вены. Что вам еще надо? — кричит Ремеш толпе.

— Что? У Киршнера? Покажите!

Толпа стихает. Куниц, жандармский начальник, рассматривает белый конверт с чувством отвращения и страха, так же как и люди, столпившиеся на улице. Потом он поспешно возвращает конверт Ремешу.

— Нате! — После этого, словно стряхнув с себя какую-то тяжесть, что-то неопределенное, вселяющее неуверенность и скользкий страх, он отчетливо произносит:

— Именем закона, следуйте за мной!

Эти слова действуют на толпу, она расступается, отхлынув на тротуар, и дает дорогу Куницу и Ремешу. А на мостовой все еще стоит Яна и несколько подростков, которые ничего не поняли и долго еще ничего не поймут.

Куниц на полшага сзади пошел вслед за Ремешем к ратуше, находящейся по другую сторону площади. У обоих были строгие лица. Куниц подозревал, что здесь разыгралась какая-то дикая комедия. Он подержал в руках конверт с полминуты, но сообразил многое: сквозь довольно прозрачную бумагу конверта легко можно было прочесть: Ihr Sohn Franz Kirschner[45]. Штемпель венского почтамта был поставлен неделю назад. Неделю! А это вчерашнее происшествие с фрау Киршнер! «Ihr Sohn…» — крикнул зеленый скелет, как заявила фрау Киршнер еще вчера ночью в жандармском участке. Сегодня утром в садике перед домом обнаружили следы ботинок на резиновой подошве, такие сейчас носит каждый второй мужчина. Что это был за скелет, по подошвам не раскроешь, но они доказывают, что скелет был простым смертным. А Ремеш-то не так уж глуп: сейчас на ногах у него полуботинки, но это косвенно свидетельствует против него. Куниц отроду не слыхивал, чтобы письма торжественно носили по городу, словно святые мощи. Письмо! И чтобы почтарь, который его несет, возвещал на всю площадь, что написано, пардон, напечатано в письме. А это также свидетельствует против пана Ремеша. Да, все явно связано между собой, все нарочно подстроено, чтобы посеять в городе панику, нагнать на всех страх. Но зачем? Кто в этом заинтересован? Сам ли Ремеш или он исполняет чью-то волю? Кто бы ни был, можно, конечно, предположить только одно: это сумасшедший! «Выходит, пан Ремеш влип в неприятную историю и меня втянул в нее».

— Вы ведете меня в участок?

— Вы должны разъяснить некоторые… мелкие подробности, пан Ремеш.

— А есть и крупные подробности?

— Где вы, например, провели вчерашний вечер?

— А-а, все это из-за «зеленого скелета»? Поздравляю. У вас большие способности, пан начальник, вы умеете сопоставлять. Но оставьте их при себе, у меня алиби. «Городской трактир». Свидетели: пан Домин, несколько почтенных граждан города Правно, плюс трое пьяниц, вдребезги пьяных. Свидетелями они быть не могут. Достаточно?

— С какого часа и до какого?

— До какого? Это я знаю точно. В полночь пан Домин выгоняет клиентов, а пьяных собственноручно выкидывает. Он делает это удивительно ловко, приходите взглянуть. Чистая работа. Но с какого часа — точно не скажу. С начала девятого. Пять, десять, пятнадцать минут девятого. Не помню!

— А это письмо?

— Я родился под несчастливой звездой, пан начальник. Черт меня дернул разбирать мешок с почтой. Я это делаю часто, но сегодня была не моя очередь. Там оказался и этот конверт. Согласитесь, что он бросается в глаза. Такие письма в Правно не приходили, но, кажется, будут часто приходить. Конверт пошел по рукам, поднялся шум. Понятно почему! Конверт попал к Кильяну, и его затрясло. Он немец, но, подчеркиваю, достаточно порядочный, а штаб пана Киршнера на его участке. По всем правилам, письмо должен был вручить адресату Кильян. Я и говорю ему: «Кильян, Кильян, бедная твоя головушка. Ты принесешь такую горестную весть шефу правненских немцев, в душе он будет оплакивать своего сына-героя, потом придет в исступление и отдаст тебя в эсэсовцы». Больше я ему ничего не сказал. «Не пойду я с этим письмом, лучше под поезд брошусь!» — истерически закричал Кильян, как с ним иногда бывает. «Ну, тогда схожу я, я словак, у Киршнера руки коротки меня достать!» — говорю ему. И Кильян от радости расплакался. Я еще подумал, как противно, когда плачут мужчины. Вот и все, пан начальник. Или вам охота послушать еще что-нибудь трогательное? Что-нибудь такое, от чего растает даже сердце человека в жандармском мундире? Могу рассказать вам о своем трагическом детстве. Сущая мелодрама! Посмотрите-ка, Киршнер бежит, ему уже все известно. Не пристало пану Киршнеру бегать. Полные люди должны ходить степенно. Возьмите себя в руки, к интересах своей будущей карьеры возьмите себя в руки! Я лично вручу ему письмо. Увидите, как он его выхватит! И, не сходя с места, прочитает. Я выражу ему соболезнование, скажу, что геройски погибший Франц был моим лучшим другом и потому… и так далее. Он это проглотит. Сегодня — да. И ставлю свое месячное жалованье против вашей кроны, что он подаст мне руку и поблагодарит. Не желаете выиграть? Вам следует присоединиться к моему соболезнованию. Придумайте что-нибудь. А тем временем я бы подбил всех на площади тоже выразить ему соболезнование. До вечера затянулось бы дело, хе-хе! Молчите, он уже близко! После церемонии я к вашим услугам. Мне будет весьма приятно. Тсс!..