Канатоходец: Воспоминания

— Пойди выясни.

Городовой вскоре возвращается:

— Все в порядке, ваше благородие.

— В чем же было дело?

— Поп-с доносик написал-с.

Все объяснилось: в Коровяковке у родителей возник конфликт с местным священником. Они не приняли его во время очередного обхода с молитвенным служением, и вот достойный результат — донос в полицию. Но трешки оказалось достаточно, чтобы усмирить чрезмерную ретивость служителей правопорядка. (Если сравнивать с нашими днями, то придется сказать: да, жизнь тогда была проще — дешевле.)

(2) Нижний Новгород — резиденция купцов-миллионеров и прислуживающей им челяди — был трудным местом для человека с независимым поведением. Его начинали травить, не впрямую, а отработанным приемом, посылая омерзительные анонимные письма— не по месту работы (как теперь), а домой (так безопаснее — их ведь никому не покажут).

(3) Представьте себе осенний, дождливый день. Преподаватель, прикрываясь зонтом, подходит к дверям Училища — в это же время, брызгая на всех грязью, на пролетке, запряженной рысаком, подлетает ученик. Это обычно. Но, правда, ситуация начинала смягчаться. Вот пример. На одном из педагогических советов директор училища М.М. Милов, смущаясь, сообщает, что поступило заявление от служителя с просьбой принять его сына на бесплатное обучение. Поясняя, он говорит, что по уставу и традиции так и должно быть, но ведь у нас учатся сыновья купцов-миллионеров. Как быть? Отец (секретарь совета) предлагает: «Поставим на голосование». Большинство — за. Сын служителя сел на одну парту с сыном купца. Дело неслыханное для вельможной России.

(4) Как преподаватель естествознания, отец должен был говорить ученикам что-то о теории эволюции. Одновременно на других уроках преподаватель Закона Божия рассказывал совсем иное о происхождении жизни на Земле, опираясь на Книгу Бытия. Ученики с недоумением спрашивали: «Где же истина?» Отец отвечал: «Учитесь критически мыслить, не бойтесь многообразия точек зрения, не ищите истин». Такой ответ не прощался, он казался вызывающим. Это, может быть, и было одним из поводов писать отвратительные анонимные письма. Так тогда, еще сравнительно безобидно, оборонялась идеология.

(5) А теперь о серьезном событии. 1917 год. Собрание интеллигенции города Нижний Новгород. Обсуждается ситуация с русско-немецкой войной. Предлагается послать Керенскому телеграмму: «Война до победного конца! Единогласно». Отец встает и говорит, что он против. Шум, крики: «Предатель», «Изменник». Отец отвечает: «Я как этнограф бывал в госпиталях (где моя мать работала как врач-хирург. — В.Н.) и разговаривал с ранеными — они не хотят войны, не могут больше воевать. Вы роете себе могилу, остановитесь, пока не поздно!» Телеграмма ушла с решением: «Единогласно, один против». Представьте себе, что было после этого в небольшом городе, где вся интеллигенция была на виду.

(6) Может быть, с наибольшей отчетливостью морально-этическая и, соответственно, социальная настроенность Василия Петровича проявлялась в его отношении к повседневной жизни. Он настойчиво сохранял свою независимость от окружающего общества. Его дом был островом. В гости к нам могли приходить далеко не все. Скажем, резко отрицательно относился он к военным — для него они всегда были профессиональными убийцами[41]. Люди в военной форме стали появляться в гостях только к концу войны — это были приезжавшие в отпуск фронтовые врачи. Вспоминаю одно событие: мне, тогда еще совсем маленькому мальчику, отец говорил, что сейчас мы пойдем вместе в Училище на какой-то торжественный молебен. Я, очень обрадованный, надеваю свою детскую шпагу. Отец говорит: «Это невозможно, к Богу со шпагой нельзя». А на молебне я вижу офицеров со шпагами и недоумеваю, почему же им можно. Отец не отвечает.

Не могли приходить к нам в гости и санитарные врачи — они считались причастными к торговле со всей ее нечестностью (санитарный врач ведь на многое должен был закрывать глаза, и это оплачивалось).

Против нашего дома жил очень популярный пожилой врач[42], с которым также не могло быть общения — у него был собственный дом, выезд и еще торговый дом[43]. Он, в глазах отца, нарушал независимость врачебной корпоративности, шел на сближение с купеческо-мещанским слоем, властвовавшим над городом.

7.

Да, отец был

островитянином.

Дома у нас никогда не было поклонных портретов: ни Николая II, ни Керенского, ни Троцкого — Ленина— Зиновьева (они тогда вывешивались триадой), ни тем более Сталина. Но при жизни матери были иконы, зажигались лампады. Христианское начало сохранялось в доме.

В плане политическом Василию Петровичу, пожалуй, ближе всего был мирный, или — иными словами — философский анархизм П.А. Кропоткина. Ему был близок и сам облик Кропоткина — естествоиспытателя, географа, путешественника. Особенно привлекала Василия Петровича устремленность Кропоткина к проблемам этики (и, соответственно, взаимопомощи) как некоего самостоятельного начала, заложенного не только в сознании человека, но и в самой природе — биосфере[45]. Помню, что Василий Петрович собирался встретиться с П.А. Кропоткиным. Но жизнь распорядилась иначе. В траурный день в Нижегородском университете назначен митинг памяти Кропоткина. С большим докладом должен был выступать там Василий Петрович. В нашу квартиру приходит встревоженная группа студентов — почему профессора нет на месте? Ответ: «Да вот лучина очень сырая — не могу развести самовар, а дети голодные» (нас было трое, когда отец овдовел). Студенты делятся на две группы: одна сопровождает отца в университет, другая остается кормить детей. Доклад был воспринят восторженно — тогда еще не потускнели героические дни революции, несмотря на разруху и голод.

8. Легенда о паме Шипича. Народная магия

Вернемся теперь еще раз к излюбленной теме Василия Петровича — попытке осмыслить народное миропонимание, запечатленное не в привычных нам философских построениях, а в легендах, сказках, поверьях и в самом образе жизни, воспроизводившем их.

Как истинный этнограф, он никогда не выступал против религии, считая ее одним из проявлений человеческого существования. Но был против ограничивающих рамок Православия. Этот мотив, по-видимому, у зырян носил народный характер. Отец не раз рассказывал дома один из вариантов знаменитой зырянской легенды о паме Шипича, противостоящем Стефану Пермскому.

Здесь мне хочется воспроизвести эту легенду так, как она дана в примечании к статье «К материалам по истории материальной культуры Коми», опубликованной в KoMi My, 1925, № 2, с. 15–17 (легенда записана в 1908 г.):

Со мною на пароходе ехало несколько женщин села Маджа в Ульянов монастырь на богомолье. Они рассказали мне: «Знаменитый пам Шипича, очень удрученный переходом некоторых Зырян в православие, сам вырыл себе могилу на берегу Сысолы, лег в нее живым, произнес свои заклинательные слова с обращением к ветру, чтобы ветер засыпал песком его могилу; но в момент, когда свободные и вольные дети Севера свергнут гнет православия, тогда ветер разнесет с его могилы песок, река Сысола омоет берега, тогда он (пам Шипича) с сияющим лицом встанет и поведет свой народ к счастью и к свету разума. Узнав об этом, русское духовенство и главный еретик, Усть-сысольский протопоп, построили на его могиле собор Троицы, чтобы тяжело было дышать паму Шипича. Но близок час победы: вода обрушивает берег, ветер мечет песок, собор треснул в трех местах. Скоро, скоро придет время, когда наш собор со своими иконами рухнет в реку, и восстанет наш вождь пам Шипича. Напрасно протопоп зовет мастеров-архитекторов: они не поправят собора, свалится церковь с иконами и восстанет наш вождь».

41

Вряд ли здесь уместно говорить о влиянии толстовства. Для отца, с детства воспитанного в языческой традиции с ее прямым, бескомпромиссным отношением к Слову, было естественно воспринимать Христианство буквально — в непосредственной его целостности. Может быть, и у Л. Толстого было что-то языческое в его сурово-моралистическом и в то же время амистическом толковании христианской Идеи. Для отца любимым произведением Толстого была, казалось бы, незамысловатая, но глубоко народная повесть «Казаки», а для меня уже — «Хаджи Мурат».

42

У двери его дома всегда была очередь, преимущественно из простолюдинов.

43

Торговый — значит, сдаваемый внаем.

44

Эксперимент последних семидесяти лет подтвердил неправомерность упрощенного представления о природе личности: классы стали неантагонистическими, а напряженность социальных проблем только обострилась, обретя трагическое, подчас безысходное (если говорить об экологических проблемах) звучание.

45

Сейчас мы начинаем понимать, что в плане мировоззренческом проблема охраны природы звучит анархически. Природу можно будет спасти, только отказавшись от устремленности к властвованию над нею. Содружество вместо властвования. Может быть, то же относится и к сообществу людей — идеи, порождаемые той или иной культурой, должны находиться с ним в отношениях содружества, а не насилия.