Круги на воде

– …и предложил в цари своего отца.

Птолемей внимательно посмотрел на стратега.

– Акарнанец уверил меня, что ничего не говорил тебе.

– Думаешь, я придуриваюсь, изображая неосведомлённого? Нет, Лагид, я просто почти на двадцать лет старше тебя. Нет здесь ничего удивительного. Филиппа ведь тоже избрало войско. Он не мог царствовать по праву рождения и стал первым среди нас лишь, как опекун малолетнего Аминты. А потом взял и задвинул своего племянника подальше. Войско называет царя, Птолемей, и оно выберет того, кто способен побеждать. Филипп был способен – выбрали его. Парменион способен, что доказал многократно. Я не удивлён.

– Ты прав, – согласился Лагид и с выражением продекламировал, – Аргеадов нет более, зачем же искать царя среди знатных, но ничем не проявивших себя людей? Выберем же царя среди мудрых и прославленных полководцев! Пусть царём будет тот, кому вы доверяете безраздельно и кто никогда не подводил вас на поле брани!

– Слова Филоты? Никогда не сомневался в его красноречии.

– Да, его слушали, затаив дыхание. Потом началась буря. Старика подняли на щитах.

– Думаю, не ошибусь, если предположу, что далеко не все разделили энтузиазм Филоты.

– Я не разделил. Вот почему сижу здесь, в Лампсаке, у твоей постели, вместо того, чтобы топать сейчас к Пелле, объяснять Антипатру: «Ты уж извини, друг Антипа, так получилось. Отдавай-ка свою государственную печать».

Антигон молчал некоторое время, потом спросил:

– Значит, Парменион убрался в Македонию? И давно? Сколько я вообще тут валяюсь?

– Валяешься дней пятнадцать. А они, да, возвращаются. Сейчас топчутся у Абидоса, а может уже переправились.

– Но не все?

– Не все, – кивнул Птолемей, – большая часть эллинов всё ещё в Троаде. Почти все корабли достались Пармениону и вернуться в Элладу без него сейчас непросто. Мы тут стоим тремя лагерями, если не считать тех, кто пошёл за новым царём. В Лампсаке часть «друзей», почти девятьсот человек, кое-кто из отрядов Пердикки и Кена. Ситалк с одрисами, но эти скорее не с нами, а просто поблизости. Агриане ушли с Парменионом, а все прочие рассеялись. Окрестности грабят. Мы, кстати, тоже. Местные звереть начинают.

– Это владения Мемнона. Александр не зря приказал щадить их и не обижать жителей: увидев, что земли родосца не пострадали, персы заподозрят его в предательстве. Это при любом раскладе разумно и полезно. Если, как ты говоришь, он жив и сбежал, то немало ещё нашей крови выпьет.

– Нас тут почти три тысячи человек, лошадей много, жрать что-то надо.

– Кого избрали старшим? Тебя?

– Мы с Пердиккой командуем. Остальные пока слушаются, но начинают огрызаться. Ждут, когда ты в себя придёшь. Ты старший, тебя хотят вождём. Все.

Антигон выдержал паузу.

– И ты?

Тишина, пронзительная настолько, что слышно сердце, мерно отбивающее:

«Раз, два, три, четыре…»

– И я, – ответил Птолемей.

Вздох.

– Вы решили, что я за Парменионом не побегу?

Птолемей кивнул, забыв, что Антигон его не видит, однако стратегу подтверждения не потребовалось.

– Ну да… Если бы здоров был тогда, на том вашем собрании… Не знаю. В себя ещё не пришёл. Осмотреться надо, – Антигон дёрнул уголком рта, – подумать. Эллины что?

– Которыми ты командовал, весь Коринфский союз и фессалийцы впридачу, стоят у Дардана. С этими всё понятно – при первой возможности свалят на родину. Наёмники где-то под Илионом. Они чего-то отделились, не знаю, почему.

– Понятно, а персы?

– Мы сначала их очень опасались. Боялись, что они соберутся с силами и скинут нас в море. Но потом катаскопы[5] и кое-кто из местных, перебежчики, сообщили, что при Гранике мы уничтожили все персидские рати по эту сторону Тавра. Остались гарнизоны в городах, но они не высовывают носа. При погребении побитых персов пленные опознали трупы зятя Дария и внука Артаксеркса. Лидийского сатрапа, убийцу нашего царя, Клит лично изрубил в куски, я сам видел. Потом пришли известия, что сатрап Фригии-на-Геллеспонте, Арсит, не выдержал позора и наложил на себя руки.

– Эх! – Антигон ударил кулаком по постели, – какая победа! Какие плоды она могла принести…

– Ну, насчёт плодов ещё не всё потеряно, – усмехнулся Птолемей.

На следующий день, вечером, Филипп осторожно снял повязку. Он предпринял необходимые меры для того, чтобы не ранить глаз Антигона, но, несмотря на полумрак в комнате, освещаемой единственной свечой, стратег зажмурился и дёрнулся прочь, отворачивая лицо, словно взглянул прямо на солнце. Привык уже к темноте.

Рана не гноилась и уже начинала затягиваться. Антигон, отчаянно моргая, вновь привыкал к свету. За два дня бесед с Птолемеем он смог всесторонне оценить сложившуюся ситуацию, но так и не принял решения, как действовать дальше. Вернуться? Прямиком к междоусобной грызне? Продать свой меч тому, у кого хватит денег? Что ж, профессия наёмника после Пелопоннесской войны привычна в Элладе. Но наёмники – перекати-поле, люди без родины, а в Македонии остались жена и любимый сын. Что этим птолемеям и леоннатам? Их семьёй был Александр. Они молоды, рвутся в мир. Тоска по родине – удел стариков. Тоскуй – не тоскуй, а есть ли она теперь вообще, родина? Нет, он не мог принять решения.

Антигон активно налегал на еду, восстанавливая силы, и Филипп, наконец, разрешил ему встать с постели. Наутро Птолемей провёл стратега по узкой потайной лестнице в подвальное помещение мемнонова дома. Здесь, возле крепкой дубовой двери стоял молодой человек, на вид чуть старше двадцати, облачённый в льняной панцирь, обшитый железными пластинками, вооружённый гоплитским щитом и кривым мечом-кописом. Масляный светильник, подвешенный на крюк возле двери, освещал гладко выбритое лицо стражника: впалые щеки, прямой нос с небольшой горбинкой, острый подбородок.

– Радуйся, Антигон! – поприветствовал стратега страж, – хвала богам, ты вновь на ногах!

– Радуйся, Селевк, – кивнул стратег.

– Открой, – попросил Птолемей.

Селевк отпер дверь и посторонился. Птолемей и Антигон вошли внутрь маленького помещения, очевидно, погреба, почти половину которого занимали какие-то сундуки.

– Что это? – спросил стратег.

– Серебро, – ответил знакомый голос из-за спины.

Антигон обернулся: возле двери, рядом со стражем стоял Гарпал, сын Махата. Он был одним из друзей детства Александра, в числе прочих собирался вступить в ряды «царской илы», но из-за перенесённой болезни, которая частично обездвижила его левую руку, оказался непригодным к военной службе. Царь, однако, нашел Гарпалу другое занятие, по способностям, назначив его хранителем казны, и в этой должности юноша изрядно преуспел. Во многом благодаря его предприимчивости, умению складно врать с честнейшими глазами, царю удалось получить заем в восемьсот талантов у храма Аполлона Делосского и некоторых других. Правда, почти все эти деньги уже утекли из казны, превращённые в военное снаряжение и припасы.

– Серебро? – переспросил Антигон, – откуда?

– Это царская казна, – ответил Птолемей, – вернее, её часть.

– Вы, что, похитили её?!

– Не всю, – усмехнулся Гарпал, – всю воровать слишком рискованно. Здесь сорок талантов из тех шестидесяти, что царь взял в поход.

– Сорок талантов?! – лицо Антигона вытянулось от изумления, – и Парменион не хватился пропажи?

– Судя по всему – нет. Раз мы ещё живы. Те сундуки, которые он тащит в Македонию, почти не облегчились. Филипповы полновесные золотые статеры там только сверху, а под ними свинцовые снаряды для пращей. Ну, кое-где просто камни навалили.

Стратег хотел возмутиться столь наглым грабежом, но вовремя опомнился. А почему, собственно, царская казна должна доставаться Пармениону?

Сорок талантов серебра… Антигон заглянул в смеющиеся глаза Птолемея и понял, что уже не очень хочет присягать новоявленному царю. Гарпал, звякнув ключами, отпер ближайший сундук. В тусклом свете факела блеснули новенькие тетрадрахмы с профилем Александра.