Страница 4 из 12
Убежал теплоход по дымящей реке,
и сломался на ватмане вдруг карандаш.
Всё длинней моя тень на вечернем песке.
Убывающий день. Остывающий пляж.
* * *
Я не стремился к жизни вечной
и не взгрущу о ней я впредь:
жизнь тяжела борьбой сердечной,
покоем лёгким манит смерть.
Слечу в огонь письмом в конверте,
развею в пепел язвы слов!..
Но если нет на свете смерти,
то я и к этому готов.
1989-ый,"ПЕРЕСТРОЙКА"
В магазине — хлеб да лимонад,
а в кармане "карточки" горят.
Дряхлая старуха продавца
спрашивает:"Нету ли мясца?"
—"Нету, бабка, мяса и не жди:
слопали любимые вожди!"
Не поймёт: зачем он так вождей,
пенсийку прибавили вот ей —
23
было пять червонцев, стало семь.
Во дворе оснеженная темь;
шаркая галошами по льду,
старая бормочет на ходу:
"Полбатона хватит на денёк,
полбатона высушу я впрок".
РА-А-АВНЯЙС!"
"Ра-а-авняйс!"— проносилось над ротой
и, цепко застыв на плацу,
в строю мы равнялись с охотой
по нужному справа лицу.
"Ра-а-авняйс!" — разносил репродуктор,
вспугнув города и поля,
и все мы равнялись как будто б
на красные звёзды Кремля,
покуда не вышло терпенье...
Давно уже русский народ
держать не желает равненье
на старых и новых господ,
дорогой своей неокольной
шагает совместно и врозь
неспешно, нестройно, но вольно,
забыв про мужицкий "авось",
надеясь на труд и таланты...
И было б нам очень к лицу,
чтоб в будущем эта команда
звучала лишь на плацу!
24
ПЕТРОВАН И ПЕТРОВАНИХА
Двадцать шесть Петровану и три ходки на зону,
Петрованиха Танька моложе на два.
Он широкий, бугристый, кулаки по бидону
и жене чуть повыше плеча голова.
Ну а Танька — кобылка крутого замеса,
высока и знойна, как мумбайская ночь...
Каждый вечер идут с пузырём чемергеса
и везут из яслей на колясочке дочь.
Расслабончик вечерний: крикливые споры,
бесконечные споры на фене, без ссор;
басовеющий хохот и пылкие взоры
освещают, тревожат наш маленький двор...
Ну а утром, хлебнув для взбодрения браги,
снова катят коляску бессловно вперёд
и на день исчезают: он где-то в шараге,
а она труд ударный помещает в завод.
Он порой под шафе, но не видели пьяным;
ну а ей и стакан чемергеса лишь в бровь:
привязала Танюха к себе хулигана,
Петрован всем готов отплатить за любовь!
И расплата недолго тянула с отсрочкой:
через год в день ноябрьский, что хмур был и волгл,
старый кореш всадил ему в сердце заточку
по веленью пахана за карточный долг...
Двадцать лет пролетело, как ветер по крышам;
на посёлке другие пахан, опера.
Петрованиха замуж вторично не вышла,
внучку в ясли везёт по утрам со двора.
25
* * *
Настольной лампы мятые цветы
качаются средь душной немоты
на мягких складках приоконной шторы;
за шторой, в незатворенном окне,
наверное, мерцает при луне
пятнистой пылью полуспящий город...
Как не люблю я шестистрочных строф:
похожие на сумасшедших дроф
бегут — не знают, где остановиться;
пойдёшь за ними и, глядишь, к утру
про ложь судьбы, пространство и жару
перемараешь многие страницы.
Их надо обрывать и прятать в стол,
потом искать вместительный глагол
для строгого двустишья иль катрена...
А не найдёшь? Так вот она — кровать,
срывай цветы и забирайся спать,
укрывшись сном Бодлера иль Верлена.
СОВЕТ СТАРОГО ЦЫГАНА
Никогда не возвращайся к прошлому:
к радостям былым; к минувшим бедам;
к женщинам, и бросившим, и брошенным;
и к друзьям, растерянным по свету.
Как бы ни секла тебя немилостливо
счастья обманувшего гордыня,
ты ищи не прошлого, как милостыни,
а будущего лучшего, чем ныне.
26
Стисни зубы, если плакать хочется!
Ненавидь, когда любить не в силах!
Но запомни древнее пророчество:
"Возвращенье к прошлому — могила".
ЗАЧЕМ?
Зачем у верхушки берёзы
на зябком ветру высоты
на веточках, словно мимозы,
засохшие дрогнут листы?
Зачем эти листья не бросят
предательски-скудных ветвей?
Зачем эти ветви выносят
убожество жизни своей?
Зачем в этом мире туманном,
у кромки ноябрьских полей,
грущу я о чём-то нежданом
под стуки костлявых ветвей?
В какие углы и пределы,
опавшею жизнью шурша,
спешишь ты, согбённая телом,
чужая для мира, душа?
* * *
Георгины в саду увядают,
угасают, как угли в золе;
лепестки, шелестя, облетают,
в трубки свёртываются на земле.
Мне не жалко цветов, мне не больно
в мокрых сумерках серого дня,
27
только что-то уходит невольно
с увяданьем цветов от меня
и теряется в хмари дождливой,
лишь светлей и грустней на душе,
будто был я когда-то счастливым,
будто был я счастливым уже.
СТАРУШКИ
Без Бога природа убога,
как русская печь без огня,
и всякий похеривший Бога
понятней, чем гвоздь, для меня.
Но эти сухие старушки,
что в церкви сбирают нагар
и свечи последние тушат,
как тучи сиянье Стожар,
что знают, кому помолиться,
оглянут зажавшего грош,—
какая в них правда таится?
какая в них спрятана ложь?
Смотрю и понять я не в силах,
как будто стою в стороне
от преданной Богу России,
России, неведомой мне,
младенцем в купели крещённый,
взывающий к небу в пыли,
в блестящей столице учённый,
отпавший от соли земли...
А свечи рыдают, как очи
взирающих в вечную тьму,
и Лик, что во всём непорочен,
о тайнах сияет уму.
28
ВЕСЬ МИР РАСЧЕРЧЕН, КАК КРОССВОРД
1990-ые, "ЕЛЬЦИНИАНА"
Было время бархатных знамён
и парадных, с ретушью, портретов,
что над строем праздничных колонн
колыхались в марше пятилеток.
Было время верить в чудеса
в суете скукоженного быта,
когда гречка, мясо, колбаса
числились в разряде дефицита.
Было время спорить дотемна
об угрюмых снах литературы,
всей страной оплакать Шукшина
и читать под кляксами цензуры.
Было это время и прошло;
голодны теперь мы, да свободны...
Но свободе найденной назло
доллар вдруг стал страстью всенародной.
Идол, коррумпированный божок
с лицами заморских президентов
твёрже, чем лефортовский замок,
злее абакуммовских агентов.
Куплей и продажей мерит он
дарованья, чувства и идеи...
Много было горестней времён,
но доселе не было подлее!