Страница 3 из 12

Предощущенья

Смирнов Анатолий Иванович

чтобы голову потерять;

нюхом чую я, когда двери мне

надо фомкою отворять.

Протирают пусть лавки грязные,

носом хлюпая в тишине;

буду нынешней ночью праздновать

я поминки по старой Луне!

УЛИЦА

С детства улица так учила,

та, где финки, кастеты, крап:

"Не бери во вниманье силу,

но всегда проявляй нахрап.

Если в драку кустятся нервы,

а на помощь никто не придёт,

бей в хайло между зенок первым —

побеждает, кто первым бьёт.

Если кодлой напали, стервы,

униженье тебя не ждёт:

финкой бей без раздумья первым —

страх наводит, кто первым бьёт..."

Но советы блатной Минервы

мимо слуха пустив, как дым,

я ни разу не врезал первым

и не раз побеждал вторым,

веря в сдачи-удачи милость,

от ударов лица не храня;

а враги, ценя справедливость,

не ловили с кодлой меня.

СИТЬ

Ох, черны у мамы были косы

и глаза темней, чем шоколад!

На мои влюблённые расспросы

рассказала: много лет назад

её бабку и мою прабабку,

когда цвёл над Ситью краснотал,

взяв, как куст пушащийся, в охапку,

прадед мой из табора украл...

Самому б мне это не проведать,

видя бледность своего лица,—

весь чертами в по отцу я деда,

а глазами серыми в отца.

Что их предков в Ситскую сторонку

привело, мне рассказал не дол,—

битую раскольничью иконку

в дедовом тумане я нашёл.

Прятали её в сундук глубоко,

а в избе — левкас иных икон.

Там, под ними, прочитал я Блока,

был его смычками полонён.

И с тех пор, прислушиваясь к шуму,

к звону, к плеску, к лепету в реке,

всё в них слышу голос Аввакума

и песню на цыганском языке,

ГЕНСЕК БРЕЖНЕВ В 1978-ом

— Друзья генерал-майоры

давно уже все в отставке:

"жигуль" свой гонят за город,

по дачам сидят на лавке,

пьют водку душе в усладу,

ласкают любовниц в спальных...

А ты тут долдонь доклады,

единственно генеральный!

Партийная дисциплина:

обязан, мол, ты и точка.

А мне б помощней машину,

свободу, шоссе без кочек!..

И дочка судьбой терзает,

воистину дочь генсека...

А Суслов — такой мерзавец,

идея без человека...

Немного душе отрады:

охота да пир застольный,

почаще вручать награды

и верить — в стране спокойно...

Но речи длинней всё пишут,

козлы, подхалимы, воры!..

А где-то сиренью дышат

друзья генерал-майоры.

* * *

— "Душа? Кому нужна моя душа?

Всем со своими нелегко поладить..."

А листья всё шуршат, шуршат, шуршат

и голос тонет в шумном листопаде...

Его потом нашли среди осин:

щека к стволу прижатая неловко

и над затылком, прямо в неба синь,

нейлоновая чёрная верёвка.

Крематорий. Ритуал.

День трагически-бравурный;

перед урной на котурны

только старый пёс не встал,—

хвост в хвоинках и в пыли,

в скуке взгляд уныло чахнет:

здесь хозяином не пахнет,

для чего же привели?

1983-ий, ВОДКА "АНДРОПОВКА"

"Марксизм крепчал": возле прилавков стайкой

менты торчали, зыря на людей,

и тех, кто был в спецовках и фуфайках,

выхватывали из очередей,

на воронках свозили их в "тигрятник",

где выяснял при звёздах оперспец,

кто с дачи прибежал, напялив ватник,

а кто с завода за вином гонец.

Последних штрафовали, увольняли,

в итоге — оформляли в ЛТП,

"леченьем пьянства" планы выполняли

на той "коммунистической тропе".

Трепались в праздник бархатные ризы

знамён, провозглашавших "новый век".

Под аппаратом гемодиализа

лежал в Кремле дзержинистый генсек.

Дешёвой водкой с вкусом керосина

травились работяга и артист,

и торговал ей по ночам с машины

со стопроцентной прибылью таксист…

Но среди быта подлого и пьянок,

отодвигая чувств и воли смерть,

читал народ "Буранный полустанок",

чтобы манкуртов красных одолеть.

* * *

Как всё изменилось за год!

В глубине её зрачков

этот год дождями тягот

залил блёстки огоньков:

веселился взгляд при встрече,

при разлуке тосковал,

в нашей комнате под вечер

синей тайной жарковал,

а теперь осенней стынью

моросящей налился,

и как будто бы полынью

пахнет с белого лица...

Мы не ссорились до рвани

но не ладились дела

и в октябрь непониманий

жизнь медлительно вошла.

Пусть она ещё не плачет,

но твердят лица черты,

что воитель-неудачник

обманул её мечты,

что судьба полна работы,

а не вольности страстей,

что души моей заботы

с каждым месяцем грустней.

Не хватает сердцу света,

не находят чувства дна,

потому что жизнь поэта

безрассудна и темна...

Но за что просить прощенье?

И любовь нельзя спасти,

подломившую колени

с ношей правды на пути.

* * *

Что надо мудрецу?.. Немного риса

да к вечеру большой кувшин вина,

и чтобы в небе месяца нарциссом

над кромкой гор сияла тишина.

В её сияньи омывая чувства,

он сам сверкает, что тибетский снег,

творя свою беседу как искусство,

чтоб откровенье принял человек.

Всем нам, погрязшим в дня визжащем свете,

не замутить бездонного лица...

Хотя и никогда нигде не встретил

горячего, как юность, мудреца.

Вот потому, влюбляясь в златокудрость

прелестных жён, в веселье и вино,

я берегу на будущее мудрость,

которой сердце тёмное полно!

* * *

На сцене плачут и смеются,

так акцентируя слова,

как пили чай когда-то с блюдца

те, чья судьба давно мертва...

О, мой театр провинциальный,

скупых талантов скудный ряд...

Но как во мгле притихшей зальной

глазёнки юные горят!..

Простим же труппе сей искусство

условности двухвековой

за то, что в них рождает чувство

сочувствия к судьбе другой.

И если наши души в гнили,

то пусть их чистит древний строй

лохматой щёткой водевиля

или Островского "Грозой"!

* * *

Остывающий август, утишивший пляж,

топчет синие тени на тусклом песке.

Я на камень присел и, достав карандаш,

захотел рисовать теплоход на реке.

Вот бежит он туда, где пока что тепло,

где смеётся вода, щекоча осетров,

ярко-белый, как снег, что под дверь намело

в день прощанья с тобой, в позапрошлый Покров.

Не пора ли забыть? Правды в памяти нет!

Остывающий пляж. Убывающий день.

Одинокую ночь проживу и в рассвет

от зари на реку уроню свою тень...

Я не знаю зачем в этом мире живу!

Моя б воля — дитём я б рождаться не стал,

а пролился б падучей звездой в синеву

или блеском "токая" в хрустальный бокал...