Лесной Охотник (ЛП)

— Я герой, — продолжил летчик еще тише. — Который находит слабости в еще более слабых людях. Я герой, который пробился из низов, который работал вчетверо усерднее других и ничего не ждал взамен. И которого никто не ждет. И, сказать тебе по правде, Майкл, иногда, когда парашюты не раскрываются у других, это заставляет меня улыбаться. Вот эти люди — которые разбиваются — герои. Они погибают в зените славы, погибают, делая свою работу. С одной стороны, и я бы когда-то хотел стать таким героем. Но, боже, как я люблю небо!

Гантт изменил положение. Майкл заметил, как он поднял руку и покосился на свои наручные часы.

— Твой «Ролекс», — хмыкнул пилот, и в его голос вернулась прежняя напыщенность. — Хорошая игрушка, но с «Брайтлингом» не сравнится.

— Уверен?

— Абсолютно. Ну, ты просто посмотри на разницу! Шахта шире, цифры четче… на мой взгляд, у тебя цифры вообще едва различимы, и нужно с лупой стоять и выяснять, где там число. Автоматический намотчик, хронограф. На самом деле, мои часы были сделаны специально для летчиков. И еще ни разу за четыре года они не доставили мне никаких проблем. Твой «Ролекс» может быть красивым, но с «Брайтлингом» ему не тягаться.

— Хм, — только и сумел отозваться Майкл.

— «Брайтлинг» делает часы с 1884-го. А «Ролекс», если я правильно помню, с 1908-го. И, если дашь себе труд посчитать разницу, то увидишь, что у «Брайтлинга» в сравнении с «Ролексом» на двадцать четыре года больше опыта. Что скажешь на этот счет?

— Скажу, что «Ролекс» очень быстро нагнал «Брайтлинг» и даже превзошел эту марку, потому что учился на ошибках «Брайтлинга».

— О, в самом деле? И в чем именно «Ролекс» превзошел «Брайтлинг»?

— В области гидроизоляции и ударопрочности, — спокойно ответил Майкл. — «Ролекс» носила первая в Британии женщина, которая решила переплыть Английский канал в октябре 1927-го. К слову, о температурной устойчивости: ты представляешь, какая холодная там вода?

— К, сожалению, пока могу только представлять, — фыркнул Гантт.

— После нескольких часов в воде ее «Ролекс» все еще отлично работал, — продолжил Майкл. — Насчет ударопрочности: мой «Ролекс» по-прежнему отлично работает, несмотря на то, что побывал в авиакатастрофе.

— А! Туше! — признал поражение Гантт в этом раунде с тонкой, хитрой улыбкой на лице. Он потянулся к запястью Майкла, чтобы внимательно рассмотреть часы. — Но есть аспект, в котором мой «Брайтлинг» все еще бьет твой «Ролекс».

— Да? И какой же?

— Ремешок. Это кожаный ремешок, видишь? — это был обычный кожаный ремешок, ничего особенного Майкл в нем не нашел. — Этот ремешок, — с гордостью продолжал Гантт. — Сделан из кожи с приборной панели истребителя моего отца, «Альбатроса» 1918-го года. Отец умер, но самолет посадить успел. Идеальная посадка, как потом сказали, несмотря на повреждения двигателя. И сам он был превращен почти в решето пулями. Его второй пилот прислал моей матери один из рисунков, которые отец набросал на базе. Он запечатлел на нем членов своей эскадрильи — его второй семьи. Сейчас этот рисунок хранится к нас дома в рамке. Помещали его туда вместе с куском кожи с отцовского самолета. После того, как моя мать умерла, я решил, что хочу быть ближе к человеку, который нарисовал этот рисунок, хочу быть более похожим на своего отца. Я хотел, чтобы что-то, что было ему дорого, всегда было при мне, — Гантт развернул запястье и поводил им перед лицом Майкла. — И вот, что вышло.

Майкл осознавал, насколько Гантт боится даласиффов. Они, разумеется, попытаются отнять часы и, скорее всего, преуспеют в этом. А вместе с часами уйдет и ремешок, который, по сути, представляет собой наибольшую ценность во всей конструкции. По крайней мере, для Рольфа Гантта. И он умрет, зная, что память его отца попала в руки к мародерам, то есть, потерялась навсегда.

Майкл подумал, что пришло время начать двигаться. Он сел, стиснув зубы от боли в плече и придержал его здоровой рукой. Мальчик продолжал трясти кости иногда разжимал пальцы, чтобы увидеть, какая выпала комбинация. Гантт вновь прислонился спиной к красной скале, лицо его окрасилось багрянцем от лучей закатного солнца, а глаза продолжали смотреть на простой кожаный ремешок часов.

Майклу никогда еще не было так трудно подниматься на ноги, но он это сделал.

— Я думаю, нам пора…

— Ох! — вдруг вскрикнул Гантт, сморщившись. Он мотнул головой в сторону и ухватился за заднюю часть шеи. — Scheisse [Дерьмо! (нем)]! Что-то меня укусило!

Майкл посмотрел на землю под скалой и заметил какое-то движение в тени. Присмотревшись ближе, он разглядел черного трехдюймового скорпиона, который сидел там, явно чувствуя себя хозяином положения. Его жало готовилось нанести новый удар.

— Скорпион, — выдохнул Майкл. Он не сказал, что это был ядовитый скорпион. Не сказал, что смертельно ядовитый. Не сказал, что яд этого скорпиона способен убить человека за несколько часов.

Ему не пришлось, потому что Гантт и сам увидел скорпиона. Он выхватил «Вальтер» и обратил весь свой гнев на крохотного смертельного врага, прячущегося в тени. Он стрелял, пока скорпион не превратился в сплошное молочное месиво.

Затем он посмотрел на Майкла с ужасом в глазах.

Рука мальчика замерла.

— Бритву! Быстро! — приказал Майкл.

Гантт вытащил его бритву из кармана и протянул ему, наклонившись. Майкл открыл бритву и нашел место, куда попало жало, чуть правее позвонков Гантта. Это был маленький красный прокол, но ранка уже начинала набухать и побелела.

Не медля, Майкл сделал Х-образный разрез и принялся выжимать яд. Гантт зашипел.

— Получилось выдавить все? — отчаянно прохрипел он, по-прежнему наклоняясь вперед.

Майкл не знал. Он не был уверен в том, насколько глубоко проникло жало и как много яда было впрыснуто. Он опустился на колени рядом с летчиком и попытался высосать остатки яда ртом, словно вампир из ужасов Брэма Стокера. Гантт не издал ни звука.

Через несколько секунд Майкл сплюнул кровь и повторил попытку. Запах и вкус крови будил волчью сущность внутри него, и было ясно, что хищник может начинать свое пиршество прямо здесь. Майкл предпринял еще одну попытку, после чего сплюнул кровь, понимая, что больше ничего не может сделать.

— Спасибо, — выдавил Гантт. Он приложил руку к затылку, затем отнял ее и посмотрел на свои окровавленные пальцы. — Спасибо, — повторил он.

— Я не знаю, получилось ли.

— Ничего. Спасибо. Ты попытался.

— Нам лучше остаться здесь подольше, — решил Майкл. Он отметил, что мальчик снова начал трясти кости в руке. Глаза его обращались то к Майклу, то к Гантту. — Тебе лучше поменьше двигаться.

— Да. Сделаем, как ты сказал. Да, — Гантт отполз от скалы и лег на расстеленный парашют на правый бок. Затылок его продолжал кровоточить. Он свернулся в позе эмбриона, подложив руки под правую щеку.

Прошел час, в течение которого солнце начало садиться за горизонт. Свет теперь был более насыщенно красным и переливался синими тенями. Принеся с собой охлаждение воздуха, наступила ночь.

— Я горю, — вдруг нервно произнес Гантт. — Горю, — повторил он и сел. В красном полумраке Майкл заметил, что лицо его покрыто крупными каплями пота. — Можно мне немного воды?

— У нас нет воды, — ответил Майкл.

— Мне нужна вода. У меня во рту что-то горит… это неправильно…

— У нас нет воды, — снова осторожно сказал Майкл, видя в глазах Гантта лихорадочный блеск.

Летчик приложил руку ко лбу.

— У меня жар, — сказал он, будто бы это была новость.

— Рольф? Просто ложись и постарайся…

— Я настаиваю на воде! — на этот раз он произнес это по-немецки. — Вы отказываете жаждущему человеку?

— Послушай меня. Ты знаешь, где ты находишься?

— Я… я… да, я в лазарете, — он кивнул, примеряя эту иллюзию на себя, продолжая говорить на родном языке. — Я помню… я летел… а потом… было масло на… на моем ветровом стекле. Я ничего не видел, не знал, куда лечу. Я выпрыгнул, и мой парашют раскрылся. Что случилось с моим самолетом?