Страница 16 из 24
Вблизи алтаря стояли два подсвечника: как и у нас, перед образом Богородицы – круглый и во здравие, а перед Спасом – квадратный и за упокой. Здесь же лежали свечи. Дав себе слово возместить, как положено в храмах, деньгами, пару свечей я взял и зажег их от лампадки: моему сыну за упокой его души и душ ушедших от нас в иной мир родных, близких и друзей.
Когда зажигал свечу за здравие, дверь скрипнула, и краем глаза я заметил вошедшего священника. Пока я творил здравницу, меня священник не беспокоил, стоял у входа. Подошел ко мне после моего скромного общения с Всевышним (я не был никогда воинствующим атеистом, интерес к церкви, службе и ее обычаям имел с детства; ближе к ней стал после гибели сына и рокового события в моей профессиональной жизни…).
– Здравствуй, друг Максим, – произнес из-за спины священник, – давай вместе помолимся за спасение ваших душ в бурном море и от смертельной беды, грозившей вам…
Священник, весь в черном, с клобуком на голове, с тонкой работы крестом на груди, короткой седой бородкой, встал рядом со мной, и только по еле слышным из его уст звукам я понимал: он читал молитву за нас, за наши души. Углубился в мысли о прошедшем и я, и вдруг осознал, что вся эта обстановка – божья обитель, полумрак, свечи, тихое моление – ввергла меня в ранее незнакомое мне чувство, которое чаще всего возникает в таком месте у глубоко верующих людей.
Когда очнулся от забытья, почувствовал влагу на глазах и щеках. Мне и ранее была знакома чувствительная слеза, но здесь, в храме и вдали от Отечества?! А почему бы и нет – ведь спаслись и приняты добрыми людьми!
Не зная, как поблагодарить старого священника, я крепко пожал ему руку и сказал несколько теплых слов ото всех нас троих. Мы вышли на залитую солнцем маленькую площадь, и я обратился к священнику с вопросом:
– Батюшка, вчера мы входили в бухту и услышали перезвон ваших колоколов – это что за праздник у вас был?
– Праздник? Конечно, праздник – вас встречали, сын мой!
И он деликатно оставил меня одного, перекрестив перед уходом широким крестом – всего, с ног до головы.
К вечеру в городке объявился Славко-милиционер и сообщил, что вопрос о нашем пребывании в Болгарии улажен. Нужно будет, при случае и с оказией, навестить в Варне местную власть и сделать в паспортах отметку о въезде в страну. В отношении яхты пока вестей не было – Коля рыбачил в море.
Днем мне хотелось как можно быстрее связаться со Стояном Димитровым – телевизионщиком, а для меня еще и коллегой. После распада соцлагеря ему пришлось покинуть пост главы болгарской разведки и заделаться журналистом, коим он стал после окончания нашего МГУ. Чуть позднее по профессиональной линии он учился в нашем институте разведки в Подмосковье.
Пришлось идти за помощью к Христо.
– Друже, как все же разыскать мне Стояна Димитрова? – начал разговор я.
И тут же услышал короткое:
– Уже готово…
И пока я закрывал рот от удивления, Христо продолжал:
– Твой знакомый – действительно тот самый телеведущий, «наш» Сенкевич… Мои друзья в Софии еще вчера, правда, поздно вечером, сообщили мне о нем… Вот его телефоны: рабочий и домашний, – торжественно закончил Христо. – Будешь звонить?
Сразу связаться не удалось – Стояна не было ни дома, ни в студии. Но, видимо, жена или дочь сказали, что он будет дома вечером. В ходе обоих разговоров я торопился положить трубку, опасаясь втянуться в пространные объяснения. Ведь встречался-то я в Москве по линии Ассоциации ветеранов разведки!
После ужина в местной харчевне, где жаркое превзошло все ожидания, и больше ничего не хотелось, мы смогли рассчитаться за ужин сами – деньги, как и обещал, Славко привез.
Побывали мы все вместе в церкви, и кое-какую сумму я оставил в копилке «на ремонт храма». Ребята во все глаза рассматривали убранство «чужой» церкви. И я кое-что рассказал им об особенностях русской православной церкви за рубежом.
Бывая в разных странах, я подметил, что они, церкви, немного разные, правда, только по убранству. В Канаде, например, все светлое, как и у нас, но значительно скромнее. В Багдаде православная церковь больше похожа на болгарскую: и внешним видом (плоский купол), и внутренне. А вот в Румынии стены храма не белые, а черные – оттого возникает чувство придавленности и ущербности человека перед небесами.
Пройдя до конца одной из улочек в сторону гор, мы оказались у большого цельного камня. Надпись на полированной поверхности на двух языках – русском и болгарском – гласила:
«Здесь, у мыса Калиакрия, года 1791, месяца июля, дня 31 Ее Императорского Величества Российского флота эскадра под водительством адмирала Ушакова в 18 кораблей, 1000 орудий, 9 000 матросов внезапно атаковала и полностью разбила флот Османской империи в 35 кораблей, 2000 пушек, 20000 матросов.
Слава русским морякам.
К столетию битвы – благодарные потомки, года 1891, месяца июля, дня 31».
С пригорка хорошо просматривалась бухта, ее два мыса, развалины крепости на тонком мысу и еще какие-то крепостные остатки по периметру бухты. Где-то там, за этими мысами стояли на якоре турецкие корабли, которые неожиданно атаковал адмирал Ушаков.
К нам, тяжело опираясь на палку, подошел седой крестьянин, что видно было по одежде. И, не совсем хорошо говоря по-русски, спросил: не мы ли вчера пришли на том судне – он указал на нашу яхту, крохотулей выглядевшей на водной глади бухты. И потом он несколько раз переводил взгляд то на нас, то на камень-памятник.
Двухметровый камень из темно-красного гранита с голубой искрой ограничивался четырьмя корабельными пушками времен парусного флота, врытыми дулами вниз. Справа стоял полутораметровый адмиральский якорь, от которого отходила и с трех сторон обрамляла тесаного камня площадку якорная цепь.
– Так это вы пришли вечера из шторма, – снова, но уже утвердительно, сказал старик.
– Да, отец, это мы… Нашли убежище у вас…
И тогда старик оперся на якорь и начал свой рассказ, пересыпая речь некоторыми русскими словами – но мы все поняли: здесь был камень еще со времен, как он говорил, «вашей царицы Екатерины». Но когда вернулись снова на три четверти столетия турки, этот камень они уничтожили.
– Тот камень видел много крови – на нем рубили янычары головы непокорным…
Старый крестьянин присел на корточки и продолжал:
– Рассказывал мой отец, как после победы над янычарами на Шипке к нам пришел большой военный корабль. Он-то и привез этот камень с надписью…
Мы молча внимали прошлому этой земли.
– Я родился после вашей революции… А в годы оккупации германцами мы, и я тоже, спрятали этот камень, пушки, якорь и цепи в землю… И после победы снова поставили на место…
Четверо стояли у памятника русской доблести. Во мне зрело чувство гордости и безысходности – уже заметно было, что нашу славу едва ли удастся возвратить на прежние высоты. Эту славу растило наше Отечество тысячу лет и особенно – в последние триста. Разрушать начали ее уже в восьмидесятых годах…
…Я еле дождался вечера и из кабинета Христо – он оставил мне свои ключи – наконец-то связался со Стояном.
– Стоян, здравствуй, беспокоит тебя знакомый по Москве… Максим Бодров, – сделал я паузу, давая ему осмыслить услышанное.
В ответ:
– Вы звоните из Москвы?
– Нет, из Калиакрии… Вам привет от Владилена, – чуть ли не по слогам назвал я имя хорошо ему известного председателя правления нашей ветеранской ассоциации. – Мы встречались у него…
Короткое молчание и взрывающийся голос:
– От Владилена Николаевича?!
Теперь все встало на место: мы «узнали» друг друга, особенно когда я услышал:
– Я же снимал тебя для нашего телевидения!
И тут же удивленный вопрос:
– А почему из Калиакрии звонишь? Что случилось?
– Стоян, это длинный разговор – нужно увидеться? Как у тебя со временем? Будешь в Софии? Я подъеду? Куда и когда?
– Нет уж – лучше я к тебе… А то еще потеряешься… Да и давно я не был в тех краях, – решительно заявил Стоян. – Жди завтра к обеду… Обнимаю…