Страница 67 из 85
— Ничего я не хочу, — Наташа тоже поднялась из-за стола, подошла к раковине и включила воду. — Я ухаживаю за ребенком, отрабатываю жилплощадь и прописку… А то, что вы предлагаете… Мне почему-то кажется, что это не понравится ни вам, ни мне…
Андрей посмотрел на нее пристально и вроде бы удивленно, потом аккуратно сложил оставшиеся куски кекса в пакет и убрал его в хлебницу. Когда он наклонялся к навесному шкафчику, рукавом рубахи коснулся Наташкиных волос. Она вздрогнула.
— Ты странная девушка, — сказал он задумчиво. — Гораздо более странная, чем я думал…
У нее оставалось всего два дня в Москве. Где-то там, в предместье Лондона, уже приводился в порядок трехэтажный коттедж, ожидающий возвращения хозяина с молодой супругой. Наверняка затопили камин. Том говорил, что в доме имеется камин с тяжелой бронзовой решеткой. Оксана часто представляла себе языки пламени, жадно вскидывающиеся к потолку и бессильно сползающие вниз, словно змеи. Наверное, там есть и кресло-качалка, и плед, и можно будет усаживаться вечерами перед огнем и наслаждаться живым теплом, ласкающим измученное тело.
После выписки из клиники чувствовала она себя все еще неважно. Наверное, причина была все-таки в том, что ребенка извлекли из нее слишком рано. Нет, она сама хотела этого и ни о чем сейчас не жалела. Но когда спелое яблоко в срок отрывается от дерева — это одно дело, а когда его, еще зеленое, тянут с силой, оставляя на месте соединения с веткой сочащуюся ранку — совсем другое. Оксана почти не сожалела об умершей девочке, потому что знала, что не успела ее полюбить. Мертвой она ее не видела. Мама, пришедшая проведать ее перед самыми родами, сказала, что ни в коем случае нельзя смотреть на мертвое безжизненное тельце, потом будет хуже в тысячу раз. Но что мог значить один-единственный взгляд на сморщенный красный комок? Она не сожалела о девочке и часто, как формулу аутотренинга, повторяла про себя: «Ничего, в общем, и не произошло. Это был еще не человек, а так, бессмысленное скопление клеток. Разве можно жалеть о вырванном зубе, о сломанном ногте? Поэтому тяжесть в груди и потребность плакать означали вовсе не тоску по ребенку, а обычную послеродовую депрессию!» Она хотела верить в это со всей искренностью, на которую была способна, и у нее даже начинало получаться.
Да и было за что этого ребенка не любить. Он ушел в тот сумрачный мир, из которого и явился, незаметно, не успев оставить на земле даже памяти о себе. А Оксана получила в наследство растяжки на животе и безобразные, провисшие складки кожи. Гимнастику ей делать было пока еще нельзя, и она молча страдала, разглядывая перед зеркалом свою раздавшуюся талию, без малейшего изгиба переходящую в бедра. Впрочем, Том по-прежнему называл ее красавицей и обращался с ней теперь даже нежнее, чем раньше. Что, кстати, казалось вполне естественным. Ведь ребенка, чужого ребенка, теперь уже не было!
«Красавица! — злобно и тихо повторяла она, уткнувшись лицом в подушку с наволочкой из банальнейшего черного шелка. — Красавица с провисшей задницей и животом, который приходится прятать в эластичные трусы! Господи, только бы все пришло в норму, только бы стало как раньше! Иначе зачем все испытания? Зачем?»
А дом в Лондоне готовился к встрече молодой жены преуспевающего бизнесмена, и Оксана готовилась тоже, активно втирая в волосы целебный состав из яиц, меда и лука, обкладывая лицо кубиками льда и втайне от Тома надевая под домашнюю одежду специальный пояс для похудения. Теперь она, как настоящая супруга, имела от него маленькие и безобидные секреты и все ждала со страхом и одновременно с каким-то болезненным нетерпением, когда он спросит о главном секрете. Ведь он видел тогда в палате Андрея и скорее всего понял, кто это такой.
Сегодня Том пришел раньше обычного и принес цветы, купленные явно не у метро. Это были хризантемы, белые, огромные, лохматые, как болонки. Оксана встретила его с улыбкой. Цветы ей понравились, нравилось и настроение Клертона, какое-то умиротворенно-созерцательное. Но она вздрогнула, когда он вдруг спросил:
— Ты не хочешь перед отъездом попрощаться с твоим бывшим возлюбленным? Вполне возможно, что ты не скоро в следующий раз окажешься в Москве…
Оксана замерла с фарфоровой вазой в одной руке и хризантемами — в другой. Ее напугала фраза Тома. Том сказал: «Возможно, ты не скоро в следующий раз окажешься в Москве». И предложил сейчас попрощаться с Потемкиным. Зачем он сказал про «следующий раз»? Подразумевал, что она захочет увидеться с Андреем? Увидеться втайне от него? И боялся выглядеть глупцом, поэтому сам предположил вариант, вполне естественный и, в общем, не предосудительный? Значит, он не верит ей до сих пор? Значит, боится? Значит, в любой момент все ее настоящее и будущее, собранные тщательно и осторожно, могут рухнуть как карточный домик?
Оксане показалось, что ваза в ее руке стала тяжелой, как гиря циркового атлета. Ей захотелось немедленно швырнуть и эту вазу, и эти цветы прямо на ворсистое ковровое покрытие и завопить, закричать: «Не смей говорить так, не смей меня мучить, не смей меня пугать!» Но остереглась. Это были цветы, подаренные Томом, квартира, за которую платит Том, ковровое покрытие и ваза тоже куплены на его деньги. Все это было его, и она была — его. Нет, не собственность, конечно, но все же…
Оксана неторопливо и бережно расправила листья хризантем и только потом обернулась. Когда их глаза скрестились, в ее глазах уже читались спокойствие, любовь, может быть, лишь чуть-чуть обиженной женщины.
— Том, хороший мой, зачем ты так говоришь? — Она опустилась на диван, взяла его за руку и мягко притянула к себе. — Мне не следует прощаться с Андреем, я уже простилась с ним навсегда. Там, в больнице. Помнишь, ты встретился с мужчиной, выходившим из моей палаты?
Расчет был верный. Она не собиралась от него ничего скрывать. Взгляд Клертона мгновенно потеплел.
— Я никогда ничего не сделаю у тебя за спиной, — продолжала Оксана, нежно поглаживая пальцем его мягкую, маленькую кисть. — Никогда! Ты слышишь, никогда! Я люблю тебя, и никто другой мне не нужен…
Он наконец-то сел на диван, неловко, как кукла, которой слишком резко ослабили ниточки, и прижался холодным лбом к ее коленям. Оксане было тяжело и неудобно, но она не шевелилась, а только гладила его круглую голову до тех пор, пока Том сам не поднял к ней уже окончательно успокоенное и просветленное лицо. Тогда она извинилась и почти бегом скрылась в ванной. Хотелось выплакаться, но это было бы слишком опасно. И без того ее будущее, стоившее таких жертв, казалось еще слишком хрупким и зыбким. Оксана открыла ящичек под зеркалом, достала из него тюбик с персиковой маской для лица, нанесла на кожу густую, быстро затвердевающую массу и, опустив ноги в теплую воду, выждала положенные пятнадцать минут. Она не могла позволить себе быть некрасивой или хотя бы чуть менее красивой, чем раньше. Она собиралась бороться до полной и безоговорочной победы…
В день, когда маленькой Насте исполнился месяц, Наташа поняла, что ей уже ничего не хочется. Ни московской прописки, которая, правда, и с самого начала не была самоцелью, ни теплого семейного очага, ни даже любви. Она устала ждать, устала надеяться, а самое главное, поняла, что это бесполезно. Лихорадочная одурь первых дней, проведенных в квартире Андрея, схлынула, миновало и отчаянное желание все-таки понравиться ему, заслужить если не любовь, то хотя бы повышенный интерес, а не только вежливую благодарность. Осталось одно ясное и беспощадное сознание того, что все, что бы она ни предприняла, бесполезно…
Сначала она пыталась, правда, пыталась! В доме все время была вкусная еда, рубашки Андрея, выстиранные и отглаженные, висели в шкафу на плечиках. Ей нравилось чистить его брюки, наглаживать смоченные уксусом «стрелки». Нравилось лепить для него пельмени и готовить судака в фольге, запекать рыбу по совершенно особенному рецепту Наташу научила мама. Кроме обычных соли, перца и масла она добавляла еще укроп, немного фенхеля и совсем чуть-чуть мяты. Судак получался — пальчики оближешь! — вкусный, ароматный, истекающий соком. Но Андрей ел его, как и все остальное, быстро, аккуратно, но без особых эмоций. Нет, он, конечно же, говорил, что приготовлено очень вкусно, просто восхитительно. Но Наташа видела, что ему не терпится быстрее выйти из-за стола и заняться чем угодно, лишь бы не разговаривать с ней. Она сильно подозревала, что он тоже мечтает о маленькой отдельной конуре, куда можно было бы забиться одному и выходить оттуда только в случае крайней необходимости. Иногда Наташа с тоской думала, что они похожи на двух пассажиров, попавших волею судьбы в одно купе. Бывает так, что попутчикам поговорить или не о чем, или просто не хочется, а потом наступает время обеда. И вроде бы надо вытащить из сумки свои запасы, но как-то неудобно приступать к обгладыванию неизменной жареной курицы на глазах у постящегося соседа. В лучшем случае пассажиры начинают предлагать друг другу присоединиться к трапезе, организовывают общий стол, но из этого обычно ничего хорошего не получается. Колбаса и вареные яйца заглатываются мгновенно, застревая поперек горла, каждый старается есть все-таки свою еду, не посягая на запасы соседа. В общем, удовольствия от совместной трапезы не получает никто. Попутчики снова валятся на свои полки и начинают тихо думать, каждый о чем-то своем…