Страница 4 из 161
Неприятный дребезжащий голос вывел из боевого транса, остудил пыл.
— Да-а-а, не хуже, чем с гыргалицами, — подошел Йорден к другу. — У тебя кровь.
Дражен отер поцарапанную щеку:
— О, боевой шрам! Девчонки их обожают.
Фанник слез с кручи и присоединился к ним.
— Ну что, отсиделся в безопасности? А, трус несчастный?! — смеясь, Дражен встряхнул его за плечо.
— Уж поумнее вас, чтобы не рисковать зря. Я, знаете ли, еще жить хочу, да!
— Безродный, ты что надорвался? — вдруг Йорден обернулся к Микашу.
Только тогда отстраненное, растворенное в созерцании оцепенение прошло. Кровавые капли падали с кончика носа на грязную рубашку. Перед глазами все кружилось и трепыхалось, то отдаляясь, то наоборот приближаясь. Голову будто стянули тисками, сжав даже зрение до узкой полоски перед собой. Не отвечая, Микаш укрылся за ближайшим валуном. Спазм скрутил живот, заставил согнуться пополам, изрыгая наружу все содержимое. Вот-вот и кишки следом вылезут.
— Эй, ты что там сдох? Из-за каких-то низших демонов? Ты что предел свой совсем не чувствуешь? — Йорден некстати воспылал участием и выглянул у Микаша из-за плеча. — Это же даже необученные желторотики умеют!
— Я в порядке, — просипел он, не желая вдаваться в пустые объяснения, которые только отнимали силы.
— Ну тогда иди челюсти вырезай. Никто твою работу за тебя не сделает.
Правильно. За работой всегда легче становится.
Хрустели под мечом кости, рвалась мертвая плоть, черная кровь заляпывала руки по локти, но Микаш как-то держался. За взмахи верного клинка, за монотонное скольжение лезвия охотничьего ножа. Челюсти нехотя покидали хозяев. Первая пара, вторая… последняя. Микаш аккуратно сложил их в мешок, умылся из фляги и позвал остальных.
И как только дотащился до подножья? Колени дрожали, ноги цеплялись за камни, зрение то меркло, то возвращалось крохотным мутным оконцем. Взобраться в седло косматой низкорослой кобылы, оставленной в дубовой роще с дорогими и ухоженными лошадьми высокородных, было счастьем. Пускай длинные ноги почти волочились по земле, а от неровного хода нещадно трясло, но можно было ненадолго сомкнуть глаза и уплыть в тяжкую сумеречную дрему.
Кровь все капала с носа, расплываясь на рубахе багряным цветком. Пустота выпитого из скорлупы яйца болезненно ухала и стягивала внутренности. Неужто и вправду надорвался? Опорожнил весь резерв, переступил запретную грань. И все. Не восполнится он никогда, не будет силы. Мука это — не жизнь, когда видишь сумеречный мир демонов, знаешь как свои пять пальцев, но бороться не можешь.
Микаш потерял счет времени. Сколько едут? Перевалило ли за полдень? Или солнце уже скатывается с небосвода, окуная мир в таинственные молочно-лиловые сумерки?
К истощению прибавилась лихорадка, облизывала тело потным жаром и откатывала сырым, пробирающим до костей ознобом. Боль вспыхивала то в бедре, то в плече, то прихватывала и без того раскалывающуюся голову, стремясь опрокинуть в беспамятную тьму. Жаловаться бесполезно. Скажут, не ной, иди сдохни под забором, как бродячий пес, коим без сомнения и являешься. Да, бродячим псам нужно заботиться о себе самим — никто руки не подаст. Дотерпеть бы до замка. Интересно, как быстро хозяева поймут, что Микаш теперь бесполезен и вышвырнут его на улицу? А может так оно и лучше? Давно пора завязывать!
Впереди кольцом обхватил насыпь полузаброшенный замок-крепость. Светло-серый булыжник, покрытый от времени темными пятнами и клочьями увитый полусухим плющом. Венчавшие стены и башни зубцы частью обвались. Казалось, будто чудовище щерит пасть в гнилозубой улыбке и изрыгает воду в глубокий ров. Отворялись дубовые ворота, с натужным скрипом канатов опускался въездной мост. Лошади нетерпеливо взрывали копытами землю. Также нетерпеливо переговаривались Йорден с наперсниками, обсуждая добычу, похваляясь подвигами и посмеиваясь над надорвавшимся на пустом месте безродным. А ведь на самом деле, чем сильнее дар, чем сильнее человек с ним сживается и чем свободнее использует, тем зыбче становится эта запретная грань. Кажется, нет ее и ты всемогущ, самоуверенно ступаешь на край и опрокидываешься прямиком в бездну, чтобы переломать себе все кости.
Микаш уже давно бросил поводья и не пытался понукать кобылу. Та сама покорно затрусила вслед остальным лошадям в широкий внутренний двор. Он пустовал. На кольях у ворот и ближе к стенам были насажены человеческие головы. Видно, снова казнили бесноватых фанатиков с юга, поборников веры в Единого-милостивого, как они себя называли. Дурачье, конечно, куда им со своими молитвами тягаться с тяжеловооруженными рыцарями, к тому же осененными божественным родовым даром. Лучше бы и вовсе не лезли.
С псарни доносился заливистый лай. Зареченские степи славились табунами резвых и выносливых лошадей нарядной золотистой масти. Так их и называли — зареченское золото. Только лорд Тедеску предпочитал охотничьих собак. Баловал их и лелеял, даже кормил на порядок лучше, чем собственных слуг.
Спешились. Один Микаш остался в седле, как приклеенный. Любое движение отдавалось дикой болью в суставах. Темные пятна слепили глаза.
— Эй, чего расселся?! — прикрикнул на него Йорден. — Никто твою работу за тебя не сделает.
— Да, господин, простите, господин, — забормотал Микаш уже привычное.
Он сполз на землю и потащил лошадей в стойло. Оступился — ноги совсем не держали.
— Эй, парень, ты чего? — на пороге тревожно заглянул в глаза конюший. — Глядите, он же преставится вот-вот!
Засуетились-забегали слуги темными силуэтами перед глазами, лошадей позабирали, хотели отнести куда-то под руки, но Микаш отмахнулся:
— Я в порядке!
Слабость показывать нельзя: ни высокородным, ни даже простолюдинам. Первые за слабость сжирают, вторые — презирают. Жалость делает мужчину ничтожным. Подыхать лучше одному.
Дополз до пустого денника, застеленного чистой соломой и тяжело опустился на нее, опершись спиной о стену. Веки сомкнулись, навалилась милосердная тьма.
Пробуждение вышло не из приятных. Окатили ледяной водой. Микаш встрепенулся и распахнул глаза. Все тело, словно тяжестью налитое, ломило. Боль отдавалась лихорадочной пульсацией в голове, мешая думать.
Над Микашем возвышался Олык, немолодой уже камердинер лорда Тедеску. Одевался он всегда предельно аккуратно, в рыже-зеленую ливрею, а волосы гладко зачесывал назад. Порезанные морщинами карие глаза смотрели с усталой тревогой.
— Три дня не могли тебя добудиться. Думали, совсем околел, — заговорил он сухим, подернутым едва заметной шепелявостью голосом.
— Да что со мной станется? Как на собаке все заживет, — отмахнулся Микаш.
— Тогда собирайся живее, милорд зовет. Он в дурном настроении — ждать не будет.