Страница 8 из 14
Не считая взаимопроникновение цивилизаций единственной пружиной их развития, Хейердал стремится доказать, что древние могли общаться и общались через океан. И есть в этом его стремлении упрямая, гордая вера в беспредельные возможности человека.
…Нет, это не были заурядные моряки, высадившиеся с разбитых бурей или сбившихся с курса судов:
«Передача таких понятий, как иероглифическое письмо, число ноль, техника бальзамирования или трепанация черепа, требует от учителя большего, чем просто знание об их существовании или даже поверхностное владение их секретами. Отряд мореплавателей, способный основать такую культуру, как ольмекская, должен был быть достаточно многочисленным, чтобы включать в себя представителей интеллектуальной элиты своего отечества: вероятно, речь шла о тщательно подготовленной экспедиции колонистов, которая сбилась с курса».
Куда они плыли? Как попали в Америку? Была ли их высадка на американском побережье запланированной или вынужденной?
«Археологическая и летописная история свидетельствуют, что большие организованные группы колонистов в свое время выходили из Средиземного моря, чтобы основать поселения и торговые посты вдоль побережья западной Африки.
Стела в Карфагене повествует о том, как финикийский царь Ханно около 450 г. до н. э. вышел в море с шестьюдесятью судами, полными мужчин и женщин, для того, чтобы создать колонии на атлантическом побережье Марокко. Но и Ханно не был пионером. Задолго до него другие экспедиции, приплывшие из внутренних районов Средиземноморья, основали далеко к югу от Гибралтара, как раз там, где проходит океанское течение прямо к Мексиканскому заливу, огромный мегалитический город Ликсус.
Римляне называли Ликсус “вечным городом” и говорили, что там похоронен Геркулес. Город был построен неизвестными солнцепоклонниками, и самое древнее из известных его названий – “Город Солнца”. Кто бы ни построил Ликсус – ясно, что среди создателей его были астрономы, каменщики, писцы и превосходные гончары».
Проникая все дальше в глубь Атлантики, посланцы Ликсуса могли достичь мест, где ветры и течения подхватили их суда и повлекли на запад – туда, где в небольшой области, окаймляющей Мексиканский залив, вдруг расцвела загадочная культура ольмеков.
Остается последний вопрос: что это были за суда? Какое «плавучее средство» оказалось способным доставить в Мексику тыкву, семена хлопка, колесо, бананы, ткацкий станок и т. д., и т. п.?
Изоляционисты говорят:
«Мореходы, знавшие, как строить пирамиды, едва ли могли бы забыть, как строятся морские суда, на которых они сами приплыли. А между тем у индейцев до Колумба единственно известным типом водного средства передвижения были плоты, каноэ и каяки из бересты и кож, или долбленки, или, наконец, особый вид плотов в форме лодки, искусно связанной из снопов камыша. На чем же явились в Америку африканцы? Неужели же на камыше!? Или, может, на папирусе?!»
Ирония их как будто даже и основательна, поскольку «…лабораторные исследования, проводимые со связками папируса, показали, что этот материал пропитывается насквозь водой и теряет плавучесть менее чем в две недели. Эксперименты в резервуаре со стоячей морской водой и папирусом показали также, что сердцевина папируса быстро начинает гнить. Поэтому антропологи, специалисты по папирусу и морские эксперты – все согласились с тем, что древние папирусные суда-плоты использовались лишь на реках и озерах, причем их периодически вытаскивали на берег для просушки. Единогласно был вынесен приговор: на таких судах пересечь гладь океана от Африки до Америки невозможно».
Здесь в интонациях Тура Хейердала начинает явственно слышаться сталь:
«Судить о качествах папирусного судна, подвергая испытаниям связку папируса, так же нелепо, как утопить в корыте гвоздь и заключить из этого, что “Куин Мэри” неспособна плавать.
Между экспериментами с материалом и экспериментами с законченным судном существует огромная разница.
Мои собственные испытания судов из камыша на острове Пасхи, в Перу и Мексике по одну сторону Атлантического океана и из папируса на озере Чад и у истоков Нила – по другую произвели на меня чрезвычайное впечатление.
Ни одно другое судно не сравнится надежностью, остойчивостью и грузоподъемностью с такой лодкой».
Последние камышовые лодки употреблялись индейцами племени серис на Калифорнийском заливе еще в шестидесятых годах нашего века; до сих пор они широко распространены на озере Титикака и встречаются кое-где на северном побережье Перу.
В Африке такие же лодки, но из папируса, с двуногой мачтой, с загнутыми носом и кормой, строились на атлантическом побережье Марокко почти вплоть до начала второй мировой войны.
И там, и здесь это были маленькие лодки, на которых плавали полунищие рыбаки. Но старинные рельефы и росписи говорили о лодках подобного типа, однако гигантских, вместительных, двухпалубных – не о лодках уже, а о кораблях, военным строем идущих по океану.
Именно на таких судах древние мореплаватели могли пересечь с востока на запад Атлантику.
Сформулировав для себя эту мысль, капитан «Кон-Тики» уже не знал покоя. Он жаждал эксперимента, жаждал ощутить на губах его соленый вкус, – отправился на Титикаку, затем и Африку, на озеро Чад, разыскал там мастеров-строителей, которые согласились изготовить корабль по древнеафриканскому образцу…
Обо всем этом гораздо подробнее пишет сам Хейердал в книге «Экспедиция “Ра”». А мне надлежит рассказывать о другом.
Планы экспедиции вынашивались, определялся маршрут, проектировался корабль, в каюте которого предусматривалось и для меня место, – а я обо всем этом и не подозревал.
Я занимался своими делами, жил своей жизнью, – а в Советский Союз, в Академию наук шло письмо. В нем Хейердал извещал, что готовится проверять мореходные качества папирусного судна, что формирует интернациональный экипаж и есть в этом экипаже вакансия судового врача. И просил подыскать такового – чтоб знал английский язык, не жаловался на здоровье, обладал экспедиционным опытом и – обязательно! – чувством юмора, потому что предполагаются обстоятельства, в которых оно может оказаться крайне полезным.
Письмо переслали в Министерство здравоохранения, оттуда – в главк. Профессор Николай Николаевич Туровский просмотрел утреннюю почту и сидел в некоторой задумчивости. И пожаловался случайно заглянувшему в кабинет моему другу и начальнику:
– Вот не было хлопот, Хейердал просит прислать врача, где его взять – с английским и с юмором?
– А что его искать, – сказал начальник. – Он есть. Пошлите Сенкевича. Только что прилетел из Антарктиды, здоровый, не укачивается.
Что он прибавил насчет моего чувства юмора, до сих пор не знаю. Между прочим, когда он в тот же день передал мне содержание разговора, я сперва принял это именно за шутку, за розыгрыш. Но положение оказалось серьезным, меня включили в список кандидатов, конкурс был не маленький, видимо, не один мой шеф заходил к Туровскому в кабинет, – и то, что в конце концов повезло мне, а не кому-то другому, разумеется, во многом случайность. Вскоре меня вызвал заместитель министра Аветик Игнатьевич Бурназян:
– Не трусишь?
– Вроде бы нет.
– Почему вроде бы?
– Но ведь я не знаю, чего бояться!
Увы, через три месяца, сидя в самолете, я четко знал, чего боюсь. В который раз листал русско-английский словарик, снова и снова мысленно повторял приветственную речь, ужасался ее высокопарности и банальности, без конца менял варианты, совсем в них запутался и мечтал лишь о том, чтобы самолет – он и без того опаздывал – летел до Каира как можно дольше.
Я боялся встречи с Туром! Боялся показаться неловким, косноязычным, предстать в невыгодном свете, – первое-то впечатление самое сильное, станет он разбираться! Попросту отошлет обратно, что ему – замены не найти?!
Уже в салон пахнуло прохладным ночным воздухом, пассажиры двигались к выходам, а я будто прилип к креслу. Наконец стюардесса громко спросила: «Есть в самолете русский врач? Его ждут у трапа!» – и я решился, сосчитав в уме до пяти.