Страница 30 из 56
— Нет, не знаю, — сказала я, возвращая Шамиру листок.
— Оставьте себе, — сказал он. — Может быть, вы или ваш дедушка, что-нибудь вспомните…
— Почему вы так с ней разговариваете, господин Шамир? — не сдержался дедушка.
— Господин Райхенштейн, — Шамир многозначительно на него посмотрел. — Я разговариваю так потому, что этот снимок был у вас. В вашем кабинете.
— У меня? Найн!
— Я нашел это среди картин, лежавших на кровати.
— Картины на кровати? О чем это вы?
— Габи вам не рассказала?
Черт! Я виновато посмотрела на него.
— Вчера кто-то проник в ваш дом, — сообщил сыщик. — Мы думаем, что они искали что-то определенное, возможно — этих девушек.
— Понятно, — сказал дедушка дрожащим голосом. В его глазах, обращенных ко мне, было страдание. — Езли изкали, то они ошиблись, — немецкий присвист снова овладел его речью. Он был сильно взвинчен. — У меня нет ничего похожего на эту картину… Габиляйн, твои синяки… Это воры?…
Я отрицательно помотала головой. Он облегченно вздохнул:
— Понял… Хорошо, но это не моя картина. Хотел бы я, чтоб она была моей…
— Вы удивитесь, но на этот раз я вам верю, — сказал Шамир. — Только мне кажется, вы догадываетесь, кто искал эту картину. Я прав, господин Райхенштейн? А может быть, не «искал», а «искала»?
— Нет, — дедушка упрямился, а я чувствовала, что силы меня покидают. — Не имею ни малейшего понятия.
Господи! Почему он не хочет сказать правду? Это становится невыносимо! Но я не осмелилась произнести ни слова…
— Ты действительно не знаешь эту картину, дедушка? — спросила я, когда мы с ним тряслись в «форде», увозящем нас из больницы в дом моего отца. На западе садилось солнце, и небо было окрашено в густо-розовые тона раннего зимнего заката.
— Найн, — упрямо повторил он.
— Она очень похожа на картину с девушками в матросских костюмах. А вдруг это часть серии…
— Хватит, Габи! Оставь меня в покое, я спать хочу, — сказал он и закрыл глаза.
Он не возразил, когда я сообщила, что беру его с собой в Рамат а-Шарон, и даже глазом не моргнул, когда я упомянула вскользь, что Мориц тоже туда прибежал. Неужели он действительно так слаб?
На пороге дома, кутаясь в черное пальто, сидел Газета. Очевидно, он вернулся с вечерней прогулки, но на сей раз — без газет. Увидев нас, Газета поднялся и, когда дедушка приблизился, встал перед ним на вытяжку, как солдат перед офицером.
— Мне необходимо вернуться в Тель-Авив, — расстроено сказала я, когда мы вошли в дом. — Сюзан заставляет меня пойти с ней на какой-то идиотский ужин. Пообещай мне, что останешься дома и будешь отдыхать… И никаких ночных встреч! — попросила я своего горячо любимого деда. Он безучастно кивнул. Если бы я попросила поджарить мне медузу или связать купальник с «косами», он бы тоже согласился. Его мысли были далеко.
— Мирьям — домработница — придет утром, — сказала я, помогая ему снять пальто. — Она купит продукты и приготовит вам что-нибудь. А мне нужно идти…
— Иди, Габиляйн, не беспокойся, битте, мы не пропадем, — и он погладил меня по голове.
Игрун ждал на ковре в гостиной, чтобы сразу показать мне, где он оставил подсохшую кучку. Это у котов такой примитивный способ выражать свое недовольство жизнью и уровнем обслуживания.
— Что ты наделал, глупый котяра! — заорала я, когда он стал тереться о мою ногу. Игрун опрокинулся на спину, предлагая погладить его по холеной шерстке.
Наскоро приняв душ, я озабоченно перебрала свой гардероб. Интересно, что надевают на встречу со спонсором? Черное годится на любой случай, решила я и влезла в черные брюки с искрой и черный джемпер. Без четверти восемь раздался стук в дверь. На пороге, затянутая в брючный костюм цвета бордо, стояла Сюзан.
— Ты что, на похороны собралась?! — спросила она и повела меня прямо в спальню. — Где твоя зеленая шелковая шаль? Будь похожа на человека! — она обернула меня блестящей тканью и удовлетворенно оглядела.
— Как там твое юное дарование? — спросила я, стараясь отодвинуть ее от шкафа, чтобы ей не захотелось продолжить работу над моим внешним обликом.
— Она потрясающая! Тебе понравится, вот увидишь! Когда она открывает рот, душа поет! И никакого отца в мэрии у нее нет! Клянусь тебе — ни отца, ни зятя, ни двоюродного брата! — она протянула мне фотографию кудрявой девочки с глазами-финиками и кожей кофейного цвета. — Ее зовут Одайя. Поверь мне — это находка! Эфиопка прекрасно впишется в нашу концепцию. Но к чему слова? Завтра она придет на первое чтение пьесы. А сейчас давай спускаться. Нехорошо заставлять спонсора ждать…
Возле дома нас ждало такси с двумя мужчинами в вечерних костюмах.
— Гуте нахт, — произнесла Сюзан, усаживаясь на заднее сиденье рядом со старшим из них. — Ихьт бин…
— Гуд ивнинг, — ответил мужчина по-английски. Сюзан с облегчением улыбнулась.
— Я профессор Фон Шмидт, а это Илия Коэн, мой личный помощник в Израиле. — Личный помощник, который сидел рядом с водителем, повернул к нам строгое лицо, обдав сладким запахом афтершейва.
— Илия заказал нам места в греческом ресторане в Яффо, — заморожено улыбнулся Фон Шмидт. — Надеюсь, вы не возражаете?..
Возражаем ли мы?! Сюзан считала, что это просто замечательно! Греческая кухня, сказала она ему на своем совершенном английском, это кухня, которую она любит больше всего, а Яффо — это ее дом! И тут же стала рассказывать о Яффо и о своем районе и, главным образом, о Культурном Центре и чудесных, но обиженных судьбою, детях, которые посещают Центр, и с которыми — она надеется — он в скором времени познакомится поближе. Шмидт слушал ее молча, не задавая вопросов. Но Сюзан не нуждалась в проявлении интереса с его стороны. Она продолжала говорить и тогда, когда таксист высадил нас у входа в «Филамолоклус» — маленький ресторан в Яффском порту, и тогда, когда нарядный официант проводил нас к столику с видом на море и наполнил бокалы прозрачным узо[28], и тогда, когда стол заполнился множеством тарелочек с острыми закусками. И только появление маленьких хлебцев с темной, блестящей от соленого масла, корочкой, заставило ее умолкнуть.
Спонсор воспользовался наступившим затишьем:
— Я понял, что у ваших родителей венские корни, — обратился он ко мне.
— Я сабра, — сказала я со старательной улыбкой, на мгновение войдя в роль, которую навязала мне Сюзан. — Вену я не знаю, только Тель-Авив и Яффо…
— Кто родился в Вене? — оборвал меня профессор. — Мать или отец?
— Дедушка, — ответила я, опрокидывая третью рюмку узо. — Макс, отец моего отца.
— А где был дедушка во время войны?
Вот так? Без предисловий? Прямо в эпицентр твоих угрызений совести и трагедии нашего народа? — удивилась я про себя, а вслух сказала:
— Он был в Израиле. Родители отправили его сюда, а сами остались там.
— Йа, йа, ферште ихь[29], — ни один мускул не дрогнул на его лице. — А что ваш дедушка привез оттуда с собой?
— Диплом шлифовальщика алмазов, — сухо ответила я и жестом призвала официанта возобновить поставки узо.
— И картины, — добавила Сюзан. — Он привез довольно приличную коллекцию больших картин маслом. Правда, Габи? — спросила она, пиная меня под столом точным ударом в голень.
Я послушно кивнула.
— Профессор Шмидт интересуется искусством. Он рассказал мне, что владеет огромной коллекцией картин венских мастеров конца девятнадцатого века, — сказала Сюзан с подобострастной улыбкой. — Он в этом хорошо разбирается.
Мне его интерес был до лампочки. Голова кружилась, и единственное, чего мне хотелось, это пописать и уложить тяжелую голову на подушку.
— Сказать по правде, мы собираемся открыть в нашем Культурном Центре художественную секцию… — продолжала моя начальница. — Можно будет присвоить секции имя профессора Шмидта…
28
Узо — греческая анисовая водка.
29
Да, да, понимаю (нем.).