Антон и Зяблик

Славка вынес его на улицу. Он очень хотел, чтобы жук улетел, он с радостью отпустил бы его на волю, лишь бы нашлись в нем силы для полета! Он подбрасывал его вверх, но жук падал в траву и оставался лежать, чуть привалившись набок. Неужели свобода ему уже не нужна?

Славка поднял жука и побежал в поле, туда, где он когда-то поймал его. Жук был тогда полон жизни, удержать его в ладони было не так-то легко. Упрямый и цепкий, он продирался наружу, отталкиваясь мощными лапками, и казалось, нет такой силы, которая могла бы его остановить. Теперь же это был немощный инвалид, в котором все было мертво, почти все, кроме непонятного и ничем не истребимого стремления к движению.

Славка остановился, огляделся в наступившей темноте и раскрыл ладонь. Жук начал нежно царапать кожу на ладони, и тогда Славка, вздохнув, подкинул его вверх…

И - о чудо! - жук прошуршал в воздухе и улетел. Но, может быть, Славке показалось так, потому что он сильно хотел этого? Или это прошелестел налетевший от реки ветерок?

Славка побрел домой, полный неясной тревоги, а ночью приснилось ему, что пришел почтальон, принес ему медаль, много денег, целых сто тысяч - вознаграждение академии, изучающей жуков, за редкую научную находку, - и за Славкой толпой ходили ребята, предлагая ножики, крючки и блесны. Но он закричал: «Не нужны мне ваши блесны и деньги не нужны!» Ему во сне стало очень обидно и почему-то захотелось плакать…

Когда он проснулся, было совсем светло, солнце било в окна, полыхая на бревенчатой стене, во дворе кричали воробьи. О жуке он не вспомнил и соображал теперь лишь об одном: удочки собрать, накопать червей на огороде и скорей на речку, чтобы обловить сегодня всех ребят.

АНТОН И ЗЯБЛИК

Гостиницы в поселке, где можно было бы остановиться и отдохнуть до утра, не было, а до первого автобуса оставалось еще часа три. Антон послонялся возле станции и вернулся в зал ожидания. Волик дремал, погрузившись по уши в воротничок курточки, нахохленный, как цыпленок. Он сонно посмотрел на отца, не узнавая, и оторопело пошарил руками, - чемодан был на месте.

- Едем, папа?

Антон задумчиво посмотрел на сына. Потом подсел рядом и осторожно потрепал его по щеке.

- Послушай, Зяблик, не пройтись ли нам пешком? Двадцать верст, конечно, не пустяк, но неужто мы дураки торчать здесь, когда можно пройтись? Я, например, за. А ты?

Волик не изъявил особой радости, но тут же встал, - голенастый, длинный, в свои тринадцать лет уже почти догнавший отца, - передернулся от прохлады и взялся за ручку чемодана.

- Торопиться не будем, никто нас не гонит.

Антон взял у сына чемодан и направился к выходу.

Было раннее утро, сумеречное и прохладное, с росой, лежавшей на редких булыжниках площади, и низким солнцем, еще зыбким после ночного тумана. Прямо от станции начинался поселок - избы в два ряда, мальвы под окнами, плетни, заросшие вьюнком, сады вперемежку с огородами. Антон сосал пустой мундштук, оглядывался и все рассказывал, рассказывал - не то самому себе, не то Воли-ку - о том, что было здесь когда-то, до войны еще.

Вот здесь была крупорушка с конным приводом, на которую приезжали из соседних деревень, и мальчишки катались на ее кругу, бегая за лошадьми и в то же время не двигаясь с места.

А вон там, за станцией, в парке из старых лип стоял железнодорожный клуб - когда-то барский дом, с просторным звонким залом, где ребята играли даже в салки, с пыльной библиотекой, в шкафах которой еще хранились книги с портретами российских императоров. В клуб приезжали когда-то цирковые труппы, артисты, известные поэты и лекторы из самой Москвы.

- Н-да! - вздыхал отец, и глаза его блестели. - Прямо не верится!

Волик шел за отцом, оглядываясь и не очень ясно понимая, о чем говорит отец: клуб, артисты, поэты как-то не вязались с тощими топольками и акациями вдоль оград, одиноким обелиском посредине клумбы, сельпо с тяжелым сарайным замком на дверях и ставнях - со всем, что можно было увидеть на площади, пустынной и гулкой в этот ранний час.

Они вышли из поселка. Впереди открылись мягко всхолмленные поля, затянутые плавающим туманом. Из-под тумана, как из-под слоя воды, проглядывали изумрудные клинья овса, ржаво-красные квадраты гречихи да уходящий к горизонту извилистый овраг с ветвями овражков. Солнце пробивалось сквозь хмарь, и от земли, окоченевшей за ночь, из-под тяжелой росы, лежавшей на утренних травах, поднимался хлебный дух полей, теплый дух напоенного солнцем разнотравья.

Волик приспустил «молнию» замка на курточке. Отец часто оборачивался, поджидая сына.

- Красота какая, чуешь?

- Чую, - устало соглашался Волик и все чаще оглядывался назад.

Поселок давно уже скрылся за пригорком, только на горизонте, над синей полоской леса, двигался, клубясь и расползаясь, далекий паровозный дымок.

Дорога привела к коноплянику. Антон бросил чемодан, побежал в заросли, раздвигая стебли, и долго шуршал в них. Волик подошел к коноплянику, по-собачьи втянул в себя запах листвы, резкий и незнакомый. От зарослей веяло жутью, в них была еще ночь. На вершине стебля качался реполов. Выпятив красную грудь, он бесстрашно смотрел на мальчика.

- Па! Ты где?

«Пинь?»-спросил реполов, затрещал крылышками и улетел в глубину конопляника, взъерошив листву.

- Пап! - уже громче крикнул Волик.

В небе появился коршун. Он кружил над конопляником, тоскливо и угрожающе вереща. Крики его то замирали, удаляясь, то становились громче и ближе. Наверно, кого-то искал. Поодаль столбиком торчал из кочки длинноносый суслик, он шевелил усами, по-птичьи тонко и прерывисто свистел.

- Па! - как можно сдержанней сказал Волик. - Я печенья пожую, ладно?

Серым шариком покатился суслик по пашне и исчез, провалившись сквозь землю.

Волик несколько раз громко щелкнул замком чемодана, - может, отец, подумал он, есть захочет и поспешит к нему. Но и эта уловка не помогла - конопляник не откликался.

И тогда Волик понял, что отец заблудился. Конечно, заблудился! Очень просто - зашел, а обратной дороги никак не найдет. Плутает где-то в чаще, ищет выхода не в той стороне. Как это Волик сразу не догадался!

- Па-а-а-а! .. Пап-ка!..

Он беспомощно оглядывался на дорогу, извилисто уходившую к горизонту, на кривоватые, побелевшие от старости телеграфные столбы с провисшими проводами, на которых спали сизоворонки, на узкую полоску леса. Над лесом равнодушно поднимался к небу паровозный дымок…

Отец вышел из конопляника и остановился над сыном, усмехаясь и теребя подбородок. У Волика подергивались губы.

- Прости, сын. Не знал я, что ты слабонервный такой.

Они пошли дальше. Волик глядел в землю и поеживался от презрения к себе. Такой далдон, а испугался, как дошкольник!

Антон чувствовал, что переборщил, но главное - жаль, теперь не расскажешь, как они, деревенские мальчишки, прятались когда-то в коноплянике, пугая друг друга, как уходили в ночное на дальние пастбища, как весною гоняли плоты в разлившейся пойме Листвянки, пропадали в лесу и не заявлялись домой по два-три дня. Костры в ночном, скачки на неоседланных конях, купанье до синевы, набеги на церковные сады… Да мало ли что было в детстве, таком теперь далеком и милом, и разве есть такие слова, чтобы рассказать обо всем этом? Да и поймет ли Зяблик, выросший в городе, знавший деревню понаслышке, а природу - только по выездам на дачу?

Когда Волик был совсем маленьким, всякий раз, видя его разобиженное лицо, Антон испытывал неудержимую нежность. Он и сейчас, глядя на его недобрые и усталые глаза, вдруг почувствовал желание подхватить его на руки и подбросить вверх. Он смерил взглядом долговязую фигуру сына, растеребил аккуратный кок на его лбу и дал шлепка.

- Отстань!

Антон озабоченно посмотрел на часы:

- Время идет, а хоть бы одна собака пробежала мимо. Пустыня!