Друг другу вслед

Верхнеуральцы сгрудились на пятачке голой, чуть покатой на юг степи, концевые роты залегли совсем невдалеке от головных, иной раз перекликались даже. С Таганашских высот; из-за старого Татарского вала, рявкали морские орудия, над станцией Чонгар летали аэропланы, снижались, выискивали цель покучнее, метко укладывали бомбы.

Егор Брагин лежал во второй линии, вертел головой. Ну и местечко! На многие версты — ровная, в снеговых разводах, скатерка, исполосованная Гнилым морем, и никакой тебе горы, никакой завалященькой балки. Проливом-заливом и так-то не пройдешь минуя искромсанные переправы, а тут еще огонь стеной, птички окаянные кружат в небе. Не зазимовать бы на полуострове, чего доброго!

Ночью со стороны моста послышался скрип снега, тихий говор. Возвращались разведчики, проведя несколько часов на дамбе, в засаде. Несли на брезенте раненого командира, зацепило при отходе осколком, вели кого-то, по макушку закутанного в башлык.

Старшина разведки, мокрый, продрогший, отправил команду к станции, сам присел на бруствер, пустил по кругу трофейный кожаный кисет.

— Чего ж вброд, не на лодках? — закинул вопрос Васька.

— Броневые поезда расстарались, гады. Все до одной в щепу. Ладно, уровень воды пока низкий, не то б куковали до утра!

— И все-таки с добычей? — сказал Кольша, затягиваясь табачным дымом.

— Урядник Восьмого донского полка. Только в «секрет» вылез, а мы тут как тут. И ойкнуть не успел… Порассказал об укрепах, волосья дыбом. Дамба на версту, в семь сажен шириной. Потом аванпосты, за ними — первая линия, вся в колючках.

— Сколько ж их всего, тех линий?

— Углядели три. Окопы в рост человека, оплошные, над ними козырьки. Брони и бетона больше, чем на Перекопе. Не знаю, может, брешет казак…

— Не брешет. Головы поднять нельзя, — угрюмо прогудел Васька. — Пушек-то много?

— К западу — морские, на линиях — трехдюймовые и горные, перед мостом пять бронепоездов, среди них и те, что вчерась колбасили… — Старшина помолчал. — Препона крепкая, а прошибить ее надо, и не как-то, а в единый замах. Не одолеем черного барона к зиме, придется туго! — Он встал, загремел обледенелыми полами шинели. — Ну, бывайте здоровы. До встречи на том берегу!

Брагин долго смотрел ему вслед, потом вскинулся, быстро пошел вдоль бруствера, проверяя, все ли на своих местах.

Утром с севера ускоренным маршем подоспели Вторая и Третья бригады. Первая разместилась на Черкашиных хуторах. Теснота страшенная: в каждую хату понабилось человек по тридцать — сорок, здесь же хозяева с семьями, беженцы, оставленные врангелевцами на произвол судьбы. С новой силой донимал голод. Все съестное вымели прожорливые корниловцы и марковцы.

Васька, перевязывая тряпицей руку, задетую пулей, сетовал невесть на кого:

— Бронепоезд упустили, ч-черт! А там и галеты, и консервы, и сахар!

— Чего ж ты зевал? — поддел ушаковский рабочий.

— Вместе бегали…

Егорка повернулся к взводному, при виде его закопченного, в саже лица прыснул.

— Негра негрой!

— На себя оглянись, — посоветовал Кольша. — Ты вот что, помощничек, добеги до старшины, авось что-нито стрельнешь. Хотя б для раненых, мы перетерпим.

— И я за компанию! — встрепенулся Малецков, позабыв о покалеченной руке.

Старшина роты, кивая на пустую повозку, угрюмо-виновато, словно оправдываясь, повторил то, что знал каждый: обозы с продовольствием намертво застряли под Александровском, среди моря грязи. Когда будут на перешейках? То ли завтра, то ли послезавтра, если «союзники» не раскурочат по дороге.

— Ну, а водица есть, полбочки. Буденовцы отвалили. Сейчас разнесу по взводам.

Васька тем временем навострил глаза на ветряк, что темнел за хатами, поодаль. Там, у костра, тесной гурьбой сидели артиллеристы, что-то жарили на шомполах. Малецков чутко потянул ноздрями: ей-ей, мясной дух!

И точно, пушкари ели мясо, нарезанное длинными ломтями, кое-как обжаренное, полусырое. Глотали с присвистом, с прижмуром, не осилив одного куска, брали другой. У Васьки потемнело в голове.

— Эй, братцы, — сказал сдавленным голосом. — Откуда такое… добро?

— А вон, за мельницей, коровы побитые лежат. Успевай, пока не растащили.

Иркутяне со всех ног бросились по многочисленным следам, и действительно, чуть не опоздали. Самые съедобные куски унесли те, кто набежал сюда первым… Но все-таки обратно шли с сияющими лицами, нагруженные ворохом костей и мосолыг: при охотке сгодятся и они. Тут же, не мешкая, развели во дворе костерок, завалили добычу в котел, выпрошенный у хозяев.

Еда поспела быстро, или только показалось, что готова. Рассусоливать было некогда: внесли котел в хату, обступили тесным кольцом, заработали зубами. Со скрежетом дробили хрящи, многократно обгладывали кости, вволю наливались пресным, в редких жировых блестках, варевом.

Еще не покончили с обедом, в хату завернул санитар, погреться. Топая обледенелыми ботинками, он подошел к столу, потрогал на диво отполированные мослы.

— Где раздобыли?

— А тут, невдалеке, — ответил Кольша. — Спасибо ребятам, не оплошали. И на ужин осталась пара мосолыг. Приходи, гостем будешь.

Санитар мгновенно побелел.

— У мельницы? Да там же… находился врангелевский карантин!

— И бог с ним! — в тон присказал взводный.

— Да коровы-то наверняка чумные… А ну, идем к доктору, иначе буду стрелять! — в руке санитара не шутя блеснуло оружие.

Делать нечего, иркутяне сгребли «арестованные» мосолыги, затопали на перевязочный пункт полка. Санитар, приотстав на несколько шагов, упорно держал их на мушке нагана. Двое с испугом косились на несговорчивого лекаря, дрожали коленками. А вдруг она и есть — чума? С ней, багроволицей, пятнистой, шутки плохи: косит всех подряд, и старого, и малого, — знай закапывай… Вот нарвались так нарвались. И когда — в самом конце войны, на пороге белого Крыма!

Полверсты до перевязочного пункта показались Егорке и Ваське бесконечно долгими… А тут еще пришлось миновать махновский табор. В палатках и просто на возах гремела развеселая гульба: «союзники» приволокли с собой и жратвы, и самогона со спиртом, и баб.

— Эй, москали! — окликнули с крайней тачанки. — Конвоира по боку, айда к нам!

Бойцы не ответили.

А потом словно гора упала с плеч. Доктор скоренько обследовал кости, успокоил: мясо чумных коров для человека не опасно. Мосолыги с торжеством доставили в хату, и перед сном взвод снова согревался костной похлебкой, благо старшина подбросил несколько горстей муки.

На хуторах простояли четверо суток, и если седьмое ноября взбодрило коротким военным парадом, то восьмое и девятое протекли в возрастающем нетерпении, хоть на стенку лезь. Наконец, под вечер десятого, из штадива поступил долгожданный приказ: Первой бригаде выдвинуться вперед. Куда, к какому мосту? К Чонгарскому, который день за днем штурмовала Вторая бригада Калмыкова, или к Сивашскому железнодорожному?

— Гриня, Петряй, что нового?

Связные отмалчивались, проезжая мимо шеренг, порой кидали скупое словцо. Нет, вести не радовали. Передовые калмыковские «волны» отчаянным броском вынеслись на Тюп-Джанкой, залегли по его кромке, скованные бешеными контратаками врангелевских войск. Перед Таганашем было и того хуже…

Стемнело. Густо протопали красноуфимские роты, чуть погодя выступили верхнеуральцы, круто забирая вправо. Значит, все-таки к Сивашскому, на подмогу обескровленной Третьей бригаде, а говоря попросту, в свои собственные окопы.

Неподалеку от залива колонны остановились, развернулись в цепи, сменив Богоявленско-Архангельский полк. Прошел какой-то час, а Брагину казалось, что и он, и его отделение никуда с берега не уходили, что время, проведенное в резерве, просто сон, и ничегошеньки больше. По-прежнему бесновался враг, бил враскид по дамбе, станциям и хуторам, в глубине Чонгарского полуострова дыбилось черно-багровое зарево пожаров. Не было перемен и вокруг: на том же месте пулемет с заправленной лентой и Васька около него, взводный Кольша зорко посматривает перед собой, вслушивается в перестук саперных топоров у моста.