Страница 62 из 79
— Э-э, возьмите…
— Брысь! — И господина будто ветром отнесло в сторону.
Команда связистов Саньки Волкова грузила на подводы трофейное имущество: новенький коммутатор, телефоны, мотки английского кабеля, гибкого, двойного, покрытого серебристой эмалью.
Мимо, в клочьях седого тумана, ехал бригадный летучий санотряд. Над передней повозкой склонился с седла Кольша Демидов, что-то говорил Палаге. Она, обратив к нему круглое, разрумяненное стужей лицо, заливалась грудным смехом.
«Ксенофонту, стало быть, от ворот поворот? — удивленно подумал Нестеров. — Что ж, давно пора. Девка она с перекрутинкой, но ведь молодая совсем, оттого и шалая. Дай срок, поумнеет!»
Он увидел свою Натку, покивал ей: мол, до вечера, — и пустил белолобого рысью.
Колчак бежал… Тремя бригадами дивизия наступала от Колывани к Томску, где восстал гарнизон. Шла заметенными проселками, а сбоку осатанело хлестал «сип», низовой декабрьский буран, ревел дикими голосами.
В лесу было все-таки легче: ветер как бы раздавался вверх и в стороны, гнул сосновые стволы поодаль, свистел в вершинах елей, но стоило выйти на открытое место, бил наотмашь, слепил колючей белой пылью, мертвой хваткой сдавливал горло. Бойцы шагали с сугроба на сугроб, оцепенев от стужи.
— Ох и дерет. Окороков не чую, не только пальцев…
— Им-то каково теперь?
— Кому?
— Да «кокардам».
— Им, по всему, холодней.
— В теплых-то шубах?
— Изнутри подмораживает, к бурану вдобавок!
Иногда в строю падали без крика и стона. Подходил фельдшер, трогал пульс, всматривался в синевато-белое лицо, знаком подзывал санитарную повозку. Отвоевался парень! А тиф ли, «испанка» или простое обморожение — все равно…
Студеная, вьюжная, беспросветная полночь. Калмыков и Нестеров после короткого привала подняли белоречан, ушли с ними в темноту. Колонна выбивалась из сил. Пройдет и замрет, как вкопанная, двинется — и снова остановка… Что-то тревожило комиссара, камнем наваливалось на сердце. Что? Белые удирают во все лопатки, почти без боев, батальоны и роты на ногах, если брать вкруговую. Какая хмарь гнетет?
Ординарец, посланный к командиру головного дозора, не возвращался, видно, застрял где-то на обочине, пропуская строй. Игнат повременил еще немного, поехал вдоль заснеженной, скованной усталостью колонны… И обомлел. Дозорные вместе с проводником и ординарцем спали в седлах, кони брели сами по себе. Игнат рассвирепел, огрел ни в чем не повинного белолобого плетью. Ну, бранись, ну, срывай голос, а толку? Всему есть предел: третьи сутки в дороге, чуть ли не вплавь по снегам…
Он встрепенулся от близкого говора. Из-за елей выезжало человек двадцать конных. Троицкие или оренбуржцы — сквозь белую сутолочь не разберешь… Игнат оглянулся. Дозорные, успев опомниться, ждали с карабинами наперевес.
— Какой части? — спросил Игнат.
— Разъезд Третьего кавдивизиона.
«Все верно. Есть у нас такой, соседней бригаде придан!» — повеселел комиссар.
Обе группы съехались вплотную, закурили. Лошади, чуть не сталкиваясь мордами, копытили снег, жадно тянулись к метелкам реденького пырея.
— Где были?
— В Воронцовке, чтоб ей… Ни жратвы, ни зелья. Голым-голо!
— Но ведь там противник…
— Будя врать. Мы час как оттуда! — возразил кавалерист, видимо, старший. — В ночь три сотни подошли да нас около того.
Смутная догадка опалила Нестерова.
— Стой, а вы… белые или красные?
— Свои, свои. Чистые как снег.
Ни слова больше не говоря, Игнат выхватил маузер, вскинул на руку. Осечка! Белый разъезд, нахлестывая коней, с бранью растворился во мгле.
«Вот тебе и хмарь, — подумалось Нестерову. — Зевни, могли б запросто влезть в капкан!»
Пять суток без сна и отдыха шла бригада, на шестые, под утро, уткнулась в чугунку. Макар привел путевого обходчика, рослого старика с кольцеватой бородой, тот сказал:
— Ветка Томск — Тайга, вы на ей самой, — граждане-товарищи.
«Это сколько же отмахали от Колывани? — прикинул в уме Игнат. — Без малого полтораста верст, по заносам, встречь вьюге… Недурно, как сказал бы Иван Степанович Павлищев!»
Первая белая армия попала в кольцо. Кинулась было напролом, точно бык бешеный, иступила рога, осев на задние копыта, стала — дивизиями и полками — сдаваться в плен. В штабе Калмыкова появился гонец с севера.
— Что там, у красноуфимцев?
— Пленных пропасть. — Гонец принялся считать по пальцам. — Гренадерская бригада, егерский полк, Двенадцатый сибирский, Томский кавалерийский…
— Эка, старый знакомый, — ввернул Кольша. — Не подвел улан!
— А сам Пепеляев, с охвостьем, чешет лесами, вам наперерез!
— Подъем! — скомандовал Михаил Васильевич.
Преследуя пепеляевцев, красные с боем ворвались на станцию Тайга. Вокруг море багрового пламени, дым под самое небо, треск. Парила взорванная водокачка, горели пакгаузы, наполненные заграничным добром. На восьми путях, кроме главного, свободного, стояли впритык эшелоны, и в них мертвые женщины, дети, старики, солдаты в кроваво-гнойных бинтах, тифозной вошью заеденные, стужей добитые.
Бойцы заглядывали в окна вагонов, бледнели, быстро отходили.
— Позаботился Колчак, вместе с господом богом, успокоил всех!
— Малышню жаль… Она-то чем виновата?
— А ему наплевать. Проскочил на полных парах и доволен!
Жизнь теплилась только в составах, что подкатили последними. Единственный часовой прохаживался вдоль вагонов, строго посматривал на солдат. Кто-то из них, набрав на станции досок, летел обратно, дергал синими губами: «Бр-р-р-р-р!»
Пленного остановили богоявленцы.
— Эй ты, как тебя, господин, что ли?
— Сказанул тоже — господин… — с обидой молвил солдат.
— Кто ж тогда? Пес-доброволец?
Вмешался часовой.
— Ай не видите — нобилизованный? Добровольных таперьча днем с огнем не найдешь. Иль поколоты, иль сверкают пятками к Иркутску… А энти сплошь из деревень, смирные. Сами сдались, без подсказки!
От станции группой подошли командиры, что-то сказали часовому. Он зычно скомандовал: «Стройся-а-а!» Пленные горохом посыпались в поле, замерли густыми шеренгами.
Краткий опрос, отбор, отсев. Старики домой, на полати, под старухин бок, молодые вливались в красные войска… Снова опрос, теперь поглубже, поострее. В ответах мелькали номера белых частей, разгромленных под Новониколаевском. Какой-то рябенький коротыш невольно, по въевшейся привычке, выкатил грудь колесом, гаркнул:
— Двадцать пятый имени адмирала Колчака полк!
— Напужал, дяденька! — Макар Грибов с деланным испугом заслонился рукой.
Шеренги сердито загалдели, прорвались криками:
— Чего распелся? Не надоело, едрена мать?
— Были ваши, стали наши! — смеялся Макарка, сопровождая одну из групп в Богоявленский полк.
Бои разворачивались на подступах к Красноярску, в Щегловской тайге.
За спиной бесследно пропала степь, до стерни обдутая вьюгами, на смену придвинулись каменнолобые увалы, один выше другого, непроходимые еловые дебри в редких паутинках проселочных дорог. Близился Енисей…
Батальон Кольши Демидова в ночь далеко оторвался от своих. Чуть брезжило утро. Мороз, особенно крепкий на рассвете, спирал дыханье, оседал куржевом на бровях и усах.
Задумался Кольша, едучи впереди своих четырех рот. Вспоминал враз о многом. О Палаге, нежданно-негаданно заполонившей сердце. О Петре Петровиче, который не дожил до победных дней. О комбате Евстигнее, раненном под Колыванью. Поди, добрался до Усолки, ходит с пустым левым рукавом, заправленным в карман, с тоской поглядывает на север, куда отступали позалетось. Неужели так давно? А ведь что ни утро — то кровавая драка, треск пулеметной и ружейной пальбы с вкрапинами орудийного рева. Это сколько ж боев-то вынесли на себе за два лета и полторы зимы? Петровское, Зилим, Чертова гора, Иглино… Стал считать, сбился, махнул рукой. Один уральский рейд по огню и остроте равен целому военному году. А потом камские накаты и откаты, потом Сибирь-матушка, где снова льется кровь, где вовсю свирепствует сыпняк. Слегла Натка, вынесли ее на какой-то станции. Что будет через день-другой, куда выведет заметенный проселок, кого еще недосчитаемся в строю?