Страница 54 из 79
Егорка тоскливо поежился.
— Чем дорогу перебегать, лучше…
— Не дури! Твой Зарековский нигде не пропадет. Им сейчас полный простор, хватам. А вот совестливых раз-два, и обчелся, да и те в загоне. — Мамаев вынул карманные часы, заторопился. — Отдыхай, копи силенки, скоро подвалит новый набор. А вечером прошу ко мне. Племянница обещала заскочить ненадолго.
У солдата слегка просветлело лицо, впервые за все утро. Да, с ней не заскучаешь, с управской барышней! Живая, непоседливая, бойкая на язык.
Брагин медленно шел по лестнице, раздумывая, говорить или нет Сереге о причине вызова к ротному командиру. Пожалуй, не надо, и так раздерган вконец. Поймет ли правильно, когда узнает, не взовьется ли? А сердце тихо-тихо, наперекор всему, выстукивало радость. «Останусь и своим помогу, и маманька меньше терзаться будет… Ну, а там, на западе, пусть без меня!»
Зарековский вернулся перед обедом, взвинченный, с багрово-красным носом, — видно, где-то успел хлебнуть спиртного. Он, ломаясь, подошел к Егорке, громким голосом сказал:
— Выступаю, Гоха, на фронт. Не зауральский, а тот, что «ближним» в газетах именуется. Смекаешь? Короче, побывал на Ремесленно-Подгорной, где в отряды особого назначенья записывают. Правда, капитана не застал, к управляющему губернией вызвали, но говорил с фельдфебелем, его правой рукой.
— И как?
— У-у, определяют старшим стражником в первый взвод с жалованьем в четыреста пятьдесят рублей, на всем готовом. И наградные каждый месяц, не то что у нас!
— Который капитан-то? Не Решетин, друг-приятель нашего подпоручика? Помнишь, заходил как-то, в оспинах лицо.
— Этот в городе воюет, за черту ни-ни. А наш отряд на колесах. Слыхал, поди, о капитане Белоголовом?
Молчаливый Серега встрепенулся, кинул сквозь зубы:
— Не он ли по Ангаре шастает, порет почем зря?
— Угадал. Что дальше? — окрысился Мишка.
— Только тебя у него и не хватало! — в сердцах сказал Серега. — Но не радуйся раньше времени. Особым-то, говорят, и кресты деревянные выпадают, помимо наградных!
Зарековский выбранился, покивал Егору.
— Может, надумаешь? Вступил — от призыва в полевые войска свободен.
— С того б и начинал, едрена мать, — снова поддел его Серега. — А то вьешь кольца!
Мишка пренебрег выпадом, знай обращался к Егорке.
— А еще был у сестрицы. Справлялась, где ты, что с тобой.
Брагин жгуче покраснел… Ведь знал, давно знал, что она за стерва, не раз давал себе зарок — больше ни ногой. Но вот наступало новое воскресенье, и он, позабыв обо всем на свете, срываясь в бег, спешил к ней. Оплела, одурманила бешеной лаской, похлеще той, в Вихоревке, с серо-зелеными глазами!
Новая служба дала знать о себе с первого же дня. Чуть стемнело, Брагина вызвал старший писарь, велел: «Сходи к подпоручику за бумагами. Без них не являйся, понял? Нужны позарез!»
У взводного командира, он квартировал в центре города, в доме генеральши Глазовой, гремело веселье. Наддавал граммофон, посреди комнаты рябоватый офицер в ослепительно белой сорочке и полубриджах, заправленных в хромовые сапоги, выделывал замысловатые коленца. «Капитан Решетин, — угадал Егор. — Из господ, а верток!»
Ждать пришлось долго. Гущинский равнодушно выслушал посыльного, вернулся к своим гостям, вступил с ними в оживленную, невесть по-каковски, беседу. Звонко булькало вино, едкий сигарный дым бил в нос…
— Ванек, скоро он? — спросил Брагин, поймав за руку разбитного денщика. — Ведь срочное дело!
— Успеешь, бедолага. Знать, не на пожар, — ответил Ванек, ловко раскупоривая пузатую бутыль. — Ты сядь, сядь, небось мошна в поту, а чтоб не скучать, отведай фрукт-апельсин из Америки. Вкусный, спасу нет!
— Да-а-а…
— Кожу обдери, чудак-человек!
Часы прозвонили раз и другой. Наконец вышел взводный командир, подал папку с бумагами. За ним, покачиваясь на нетвердых ногах, выбирался капитан Решетин.
— Кто таков? — просипел надтреснуто. — А-а, новоиспеченный унтер… Молодец, молодец, хоть завтра на Урал… Рому хочешь? Или потребляешь только водку? Ива-а-ан!
— Оставь его, — подпоручик слегка поморщился.
— Ну, не-е-ет. Пусть выпьет… мое здоровье. Оно у меня крепко село за последние ночи и дни… Пей, солдат! — рявкнул он.
Гущи некий быстро повел его в соседнюю комнату, он упирался.
— Р-р-руки, фендрик… З-з-застрелю!
— Опомнись.
— А-а, вам неловко… Но за моей спиной вам хорошо? Вы встаньте, встаньте на мое место, господа в чистых перчатках, тогда поймете, почем фунт лиха. Продемонстрировать? — и раскатился на весь дом: — Взво-о-о-од! По извергам рода человеческого, боевыми патронами… пли! — Он вытер лоб ладонью. — А мне их жаль, босых, замордованных в «эшелонах смерти»… Вчера дюжину…. к себе, в отряд. Пусть хоть на том свете зачтется… не на этом!
Что было дальше, Егор не знал, движеньем бровей Гущинского отосланный прочь, но, судя по всему, с капитаном пришлось повозиться. Его крик долго потом преследовал солдата в полутьме городских улиц.
Через две недели снова была площадь, и на ней треугольником застыла унтер-офицерская школа. Одна перемена бросалась в глаза — множество незнакомых лиц.
Отбарабанил свою неизменную ворчливую речь Артемьев, и вперед с улыбкой под светлыми усами шагнул голенастый полковник-англичанин.
— Я поражен результатами, что достигнуты в столь короткое время. Можно питать полную уверенность, школа инструкторов имени моего соотечественника, генерала войск британской короны Нокса, явится и дальше рассадником стойких, знающих сержантов, которые так необходимы России, Ол-райт! — гость поаплодировал кончиками пальцев.
— А катись-ка ты! — прогудел кто-то над ухом Егора Брагина. Ему, как младшему унтер-офицеру, следовало бы оглянуться, взять на глаз шептуна… Не было охоты. Незаметно, исподволь осточертело все!
В шеренгах продолжали тихий говор.
— Присягу-то когда принимаем?
— Не упустят, ей-ей. В прошлогоде, помню, бегали на эту площадь, насмотрелись.
— Как же все-таки? Антиресно, паря! — тоненький голос.
— Как-как! Выходит новобранец, правую руку вверх…
— Скоро и обе потянем, ничего нет хитрого. Красные вон у Белой.
— Дай сказать… Поднимает, стало быть, и повторяет за батюшкой слова о верной дружбе, о правителе, и прикладывается ко кресту.
— Куда топаем, брательники? Не пора ли…
— Молчок! Унтер уши навострил…
— Сам был вроде нас, должон понимать. А нет — вразумим, оборвем хлопья! — пообещал чей-то сдавленный бас.
Егор улыбнулся через силу. «Да-а-а, знобкое соседство — новый набор. Не чета первому: из всей роты, помнится, буйствовал один Серега, и тот под конец… Бог с вами, трепитесь, а я чуть свет увольнительную в зубы и на землячкин двор. Зря грешил я на нее, совсем напрасно. Вишь, беспокоилась… Кому ты еще нужен здесь, кому? Разве что батьке с Лешкой…»
К землячке пожаловала подруга, и обе затараторили, застрекотали как сороки: у Брагина, прилегшего за стеной, на высоко взбитой перине, заломило в висках.
— Здравствуй, милая, здравствуй, красавица моя писаная. В храме помолилась, дай, думаю, навещу.
— Будь гостьей, садись.
— Ну, что твои фатиранты? — спросила та, шурша юбками. — Все воюешь?
— Какие смирные, какие не очень. Шесть комнат сдадено, с божьей помощью. А вот кладовая пустует.
— Ай-ай-ай-ай!
— Ругаются, мол, зачем на окне решетка. Я грю: вам же, господа, спокойней будет, по нонешним-то временам. И крант имеется, и форточка, если голову остюдить желаете… Вчерась один совсем было согласился, из уфимских беглых. Нанимался честь честью, тихонький, молодой, а потом узнаю — с детьми!
— Ах ты, господи, что за жулик народ пошел! С ним по-доброму, а он…
— И еще лай затеял. Вы, грит, за восемьдесят рублей поганую кладовую сдаете, я молчу, ни слова поперек, а с детьми не пускаете? И давай, и давай… Вы, мол, за шесть клетей получаете около тыщи, а весь дом не больше двухсот вам обходится. Вы, грит, кровососка, вот вы кто!