Страница 40 из 79
У губ Калашникова заиграли тугие желваки. Он ухватил Макарку за шиворот, крепко, со злостью встряхнул.
— Ты, стервец, опять за свое? В штабе не надоело? Отвечай, долго будешь мотать мне душу?
— В-все, товарищ командир. Н-наповал… — отозвался Макарка и надломленно сел на черный снег, уткнул нос в колени.
— Новый номер. А ну, вставай!
— Н-не могу. К-конец…
— Вставай, горе луковое, пронесло!
Батарейцы переглянулись, грохнули веселым смехом.
…Минут через десять Макарка сидел у костра, морщась от боли, пил кипяток.
А смех не умолкал, знай перекатывался из края в край огневой позиции.
Было раннее утро. Ветер пронзительно высвистывал в оголенном лесу, крутил вихри, остервенело бил в лицо. Иногда открывалась на мгновенье холодная, недоступно-суровая высь неба, по глади озерец и промоин летел стальной блеск, трава, местами торчащая из-под снега, вспыхивала росной радугой, но вот снова наползала косматая, исчерна, муть, густела, изредка озаряемая отсветами далекого артиллерийского боя на северо-востоке. Там, перед станцией Кордон, вторая бригада сошлась накоротке с дивизией князя Голицына, стояла насмерть. Ближе — на участке богоявленцев — подавала свой голос батарея Калашникова, и лишь правее, у белоречан, пока было тихо. Надолго ли? Полк Алексея Пирожникова за последние дни тоже вышел вперед, закрепился в предгорье. Примирятся ли белые с потерей старинного Иргинского завода, не попробуют ли выйти из тесных ущелий на простор? Тишина обманчива. Так не раз бывало, когда враг стягивал силы для ответного удара…
Нестеров с Кольшей ехали обочиной проселка, роняли скупые слова, думали каждый о своем.
Игната одолевали его комиссарские дела. Надо ж так, за полторы недели — и только первый выезд в войска! Нежданно-негаданно слег военком бригады — сердце подвело, и закружило Игната, завертело, с головой накрыло заботами. Мозгуй обо всем враз, действуй без осечек: сделаешь наискось — передумкой не поправишь. Надо скоренько заглянуть в штабриг, потолковать с инженером о полевых дорогах и переправах. Только-только сколочена рота связи, о ней не забудь, направь туда верного человека. На примете Санька, но отпустит ли его Алексей? Держи в уме патроны, снаряды, кухни, поясные ремни, вещмешки, подсумки, уздечки, седла, хомуты. О душе бойца помни.
Неимоверно трудная осень! А тут еще ночами собственную башку просветляй, читай, не век же ходить «вольнопером». Конечно, прорех — воз и маленькая тележка, спору нет, мы пока не имеем того багажа, что военспецы, зато с нами другое… Генштабисты бубнят: мол, отпущен крайне малый срок, создать регулярную армию — дело непосильное! Но она создается, она крепнет, она атакует… Недавно был начарт из Перми, говорил о полках соседней дивизии. Крестьянский и Камышловский, по его словам, ничуть не уступят железным первоуральцам.
На лицо Игната опустилась внезапная тень. Грешил на ребят, осуждал их партизанщину, а сам? У Калмыкова неувязка с соседями, тут бы и вмешаться, вызвать недотеп на откровенный разговор. Не-е-ет, кивнул быстренько на Ивана Степановича: мол, комбриг наведет правоту, а я этаким козырем проедусь до белоречан, авось подвернется что-то интересное, вроде коли-руби… Да и слово дал, дескать, неудобно перед Алексеем. Тьфу, черт! Приподняло тебя, длинноносый, а за какое такое? Может, в строю, под твоей рукой парни куда умнее и находчивее… Отказаться? Нет, не за тем ехал из Москвы!
И голос Кольши, совсем не к месту:
— Любит она тебя, комиссар!
— Ты о ком? — спросил Игнат, застигнутый врасплох.
— Не догадываешься? Эх, слепота!
— Вот что… шути, но знай меру.
— Любит, не спорь! — отрубил Кольша, сведя брови к переносью. — Она как зорька чистая, под пулю встанет без единого слова, и к ней надо так же… Ну, чего смолк?
— Друга терять жаль, — с тоской вырвалось у Нестерова. — Пока его найдешь, пока…
— А кто сказал, что мы больше не друзья? — Демидов резко повернулся в седле, посмотрел с нестерпимой прямотой. — Говори, комиссар, да не заговаривайся. Ну, а с Наткой… — он осекся, и на его продолговатом лице отразилось выражение, какое было на Зилиме, при словах: «Откусил — проглочу. Только без жалостей!»
Всадники спустились на дно глубокой лощины, и их плотно обступил туман. Казалось, конца не будет вязкой студеной мгле, в которой без следа растворились кусты и деревья, казалось, вовек не разбить крутое молчание, сковавшее губы… Дорога пошла наверх, но туман знай клубился над головой, непонятной тяжестью давил сердце. И вдруг широко прояснело небо, ударили веселые брызги лучей, а там донеслась и стрельба, за раскатом раскат, словно ждала именно этой минуты. Верховые встрепенулись, пустили коней вскачь.
Взвод Саньки Волкова с ночи находился в карауле, Бойцы дремали по окопам, кутаясь в легкую одежду, иногда оглядывались назад: скоро ли смена, черт ее дери? Волновались неспроста: вечером взводу подкинули две овечьи тушки, подарок богоявленцев, и командир попросил хозяек сварить пельмени. Слюнки текли в предвкушении еды: постились не первый день.
На рассвете мимо заставы цепочкой прошли разведчики, вскоре вернулись, не заметив ничего подозрительного. «Смену поторопите, — сказал старшему Санька. — Пропустила все сроки!»
Вот наконец и смена. Ребята гурьбой затопали в село. Взводный недовольно морщился при виде своего воинства.
— Нет чтоб строем да в ногу. Валите бараньим стадом!
— К барану в гости, понимай! — зубоскалили бойцы. — А со строем успеется. Не все сразу.
— Шагистикой велено заниматься, правда ай нет? — спросил Кенка Елисеев. — По мне, век бы ее не было. Обходились, и еще как.
— Небось, приспичит, сам пойдешь!
— Ой ли?
— В бою кто кого, середки нет.
— Лучше я его! — блеснул ровной полоской зубов Елисеев.
— А сумеешь? Ну-ка, обороняйся.
Бойцы расступились пошире, ожидая потехи. Взводный пригнулся, сделал молниеносный выпад, за ним другой, еще хитроумнее первого, винтовка Елисеева с гулом отлетела прочь.
— Ну, солдат, где твое ружье?
— Известно где…
— То-то. Строй, браток, — это не просто равнение направо, это и выучка, и вид, и настрой… Ша-а-агом арш! — скомандовал взводный.
Какое шагом! Бойцы наперегонки внеслись во двор, запрыгали у колодца, смывая грязь, косились на окно кухни. Как там хозяйки, успели? Кто-то сбегал и принес добрую весть: пельмени готовы, целый двухведерный казан. Взвод, стараясь не греметь оружием, чинно, гуськом вошел в горницу, расселся вокруг длинного, с приставкой стола. Отворилась кухонная дверь, хозяин с сыном внесли казан, и по избе поплыл запах теста, мяса, перца с луком, еще чего-то вкусного. Перед каждым очутилась миска с тремя десятками пельменей. Волков подал знак: ложки разом поднялись и опустились… В тот же миг на окраине села глухо застрекотал пулемет.
Взвод побросал миски с едой, бегом помчался на позицию. Вот и окопы. Прилегли у заснеженного бруствера, понемногу разобрались, что к чему. Белые наседали в центре, вдоль заводского тракта, от каменоломен. К пулеметам присоединили свой рев пушки, густела винтовочная стрельба.
Связной передал приказ: третьей роте принять влево. Встали, редкой цепью двинулись по лощине, укрытой колким, дымчато-бурым кустарником. Шли в полный рост, как обычно, пули сюда почти не залетали, разве иногда просвистит случайная, шальная. У ручья встретилась разведка, донесла: нащупан фланг белых. Они, судя по всему, заметили, обходное движение, подаются назад, но центр на горе, у каменоломен пока стоит крепко. Офицерье засело с пулеметами в ямах, жарит свинцом, не дает первому батальону поднять головы.
Тут бы вперед, но комроты ни с того ни с сего скомандовал залечь, быть наготове.
— Дядь Иван, что ж это? — вырвалось у Волкова. — Зря старались, выходит? Фланг — вот он, бей по нему…
— Прекратить разговоры, взводный!
Тот замолчал. Что с ним, чертоломом? Страх обуял? Вроде бы на него не похоже: в рейде воевал наотмашь, без никаких. И под Иглино, и под…