Страница 28 из 31
Бледная, дрожащая от страха, молча она стала на колени перед иконами.
Кречет и его товарищи сняли шапки, перекрестились.
— Все в мире творится не нашим умом, а Божьим судом, красавица боярыня, — миролюбиво улыбнувшись, сказал Кречет, когда инокиня поднялась с пола. — Поешь на дорогу и нас накорми… Да нет ли у тебя винца-леденца? Не худо бы чарочку-другую за твою красоту испить.
— Вина у нас нет и не бывало. Ступайте в трапезную, там накормят, — тихо сказала она.
Выйдя во двор, Кречет внимательно осмотрел все кругом: и кельи, и сараи, и другие постройки.
— Бог спасет! Гляди, сколько у них тут всего понастроено. Што у них там, в сараях-то? Любопытный я человек. Совесть замучает, коли не погляжу. Люди тут, видать, добрые и безбедные. Вишь, в трапезную зовут. Недосуг, а надобно бы посмотреть. Пойдем всей оравой. Гляди, ребята, не балуй… Воровства и блуда не позволю. Где сладко, там мухе падко… Остерегитесь!.. Убью на месте, кто к черничкам полезет. Я бы и сам не того… Полакомился бы, да боюсь Грязного… Вдруг узнает!
«Что делать? Надо подчиняться, — вздохнули разбойники. — Истинно воровской глаз корыстен. Так и хочется согрешить. А черничек много молоденьких и красивых… Главное, смотрят смиренно, просто… Никакого испуга. Вот тебе и лес, и глушь. Это смирение пуще лукавства задорит молодецкое сердце. Грехи тяжки!»
В трапезную избу изобильно втиснулись кречетовские ребята, так что повернуться негде и дышать нечем. Старая монахиня, кашеварка, с трудом добралась до стола.
— Плачь не плачь, а есть надо, — приговаривал Кречет, торопливо черпая ложкой постную похлебку.
— Такое дело, братцы, — разжевывая хлеб, отозвался на слова Кречета самый пожилой в ватаге, седобородый дядя Анисим, — брюхо — злодей, старого добра не помнит.
— А много ли нам надо: щей горшок, да самый большой. Вот и все.
Разговорились по душам: деревни свои вспомнили, словно бы и не разбойники, а честные посошные мужики после покоса собрались.
Наевшись, встали, дружно помолились, монахиню поблагодарили и пошли веселой толпой во двор к своим коням.
Ночевали в сарае. Монахини сена им воз привезли.
Ночь прошла почти без сна: «лукавый не давал покоя». Кречет других учил быть праведниками, а сам всю ночь где-то пропадал.
— Ну и атаман, — перешептывались меж собою разбойники.
Утром собрались в дорогу. Кречет был какой-то необычно добрый и ленив на слова; вздыхал с улыбкой, будто что-то вспоминая. А то и песню про себя начинал мурлыкать.
Накидали сена в повозку, взяли ковер из кельи игуменьи, постелили. Дождались, когда она попрощается со своими черничками. С любопытством поглазели на слезы инокинь, а потом, усадив в повозку плачущую Агриппину, с песнями выехали за монастырские ворота.
Опять лес, дремучий, едва проходимый.
Опять двухнедельное странствование по лесным дорогам.
Кречет, сонный, молчаливый, верхом на коне ехал впереди. Глядя на него, с коварными усмешками, таинственно перешептывались ватажники.
За ним со скрипом тянулась повозка. Зяблик, сидевший верхом на кореннике, старался изо всех сил угодить боярыне. Хлестал коней без устали.
Ватага двигалась позади повозки.
В монастыре запаслись хлебом, медом, сушеной рыбой. Хотелось набрать всего побольше, да Кречет не велел. Как бы, мол, царю не донесли. Василий Грязной строго-настрого приказал шума не поднимать. Если бы не то — что бы не попользоваться? Бабы — и есть бабы. Много ли им надо. Ладно. Мир — что огород: много в нем всего растет. Теперь уж что Бог даст в других местах.
«Э-эх, простота наша! — подавляя в себе позднее раскаянье, что уехал „так“, вздохнул Кречет. — Ну что же! Зато в простых сердцах Бог живет».
Дядя Анисим, трясясь на тощей лошаденке, то и дело цеплявшейся копытами за корни деревьев, с горечью думал: зачем он сбежал из вотчины боярина Бельского? Счастья искать на старости лет? «Вот уж истинно, чем дольше живешь, тем больше дуреешь». Немного и осталось тянуть лямку… Седьмой уж десяток. Пора бы старому грибу перестать думать о счастье. Счастье — вольная пташка, где захотела, там и села. Видно, уже не судьба. Может быть, потом когда-нибудь, после его смерти, вздохнут свободно мужики, но не теперь… Противно, не по душе ему разбойничать. Да и грешно. Совесть хотя и без зубов, а грызет. «Ну, што это за народ? — думал Анисим, оглядывая товарищей. — Душа будто у них и христианская, а совесть бусурманская. Гляди, што нужда из мужика сотворила. Господи, Господи!»
Недолго пришлось Анисиму размышлять о своей горькой доле; в то время когда ватага, выбравшись из леса, вступила на громадное пустынное поле, вдали показалась длинная вереница верховых. Ехали они стройно, попарно, все с длинными копьями.
— Стой! — зычно крикнул, вытаращив глаза от натуги, Кречет. Угрюмо, исподлобья он недружелюбно стал рассматривать толпу неведомых всадников.
Разбойничья ватага остановилась. А всадники прямо ей навстречу. Кречет всполошился. Хотел повернуть опять в лес, да не успел. Передние всадники с гиканьем понеслись к ватаге. Делать нечего, пришлось выжидать.
Разбойников быстро окружило человек пятьдесят верховых; молодец к молодцу, дородные, плечистые бородачи.
— Чьи будете? — спросил один из них Кречета.
— Царевы слуги, — нагло ответил Кречет.
— Кажи опасную грамоту, — проговорил нарядно одетый всадник. Сам черный, глаза синие, дерзкие. Одет в тонкую чешуйчатую кольчугу, на голове татарская шапка с орлиным пером. У пояса — широкий меч в серебряных ножнах. Конь такой, каких Кречет не видывал даже у воевод: на месте не стоит, перебирает тонкими ногами, словно пляшет, а шея дугой — красота. Масть — белый в яблоках.
Кречет вынул грамоту, которую дал ему Грязной, подал ее всаднику, тот передал ее другому, своему соседу. Прочитали, тихо поговорили о чем-то между собою.
— А в повозке кто сидит?
— Баба… боярыня…
— Куда вы ее везете?
— В Москву, по цареву указу…
Один из всадников соскочил с коня, подошел к повозке, заглянул внутрь.
— Ба! Монахиня! Кто она?
Агриппина рассказала о себе.
Синеглазый всадник подозрительно оглядел ватагу бродяг.
— Кажи цареву и митрополита грамоту об отъезде игуменьи из обители.
Кречет этого не ожидал.
— Нет у меня такой грамоты, — сказал он растерянно. — Есть наказ — увезти ее в Москву.
— Кто эти бродяги? Чьи они?
— Мои.
— А ты кто?
— Знают про то государевы слуги, дворяне Грязные.
— Что мне твои дворяне — хочу я знать!
— А ты, милый человек, что за смельчак будешь, коли с такой оравой на нас, простых людей, напал?
— Мы Строгановых гостей воины… А звать меня Ермак Тимофеевич…
— Ну, а я Василий Кречет, царев слуга.
— Эх ты! — рассмеялся Ермак. — Молодец с виду, что орел, а ума, что у тетерева. Меня ль тебе обмануть? Вор и разбойник ты самый заправский… Набрал себе где-то не людей, а горе-гореванное, чтоб вольготнее атаманствовать… Молодец среди овец! Побойся Бога, постыдись народа. Бесстыжие глаза!
И, немного отъехав от Кречета, он крикнул ватажникам:
— Эй, други! Кто нашим казаком хочет быть, выходи-ка вон туда. — Он указал кнутовищем на край поляны. — Одет будешь, сыт будешь… и государю слугой станешь. На войну идем, к морю, немцев бить ливонских… Нежели вором бездомным, бесчестным скитаться по миру, прибыльнее стать воином… государеву волю править.
Больше половины людей скорехонько перебежали от Кречета на край поляны. Тут же оказались и дядя Анисим, и Зяблик.
— Ого! — рассмеялся Ермак, а с ним и его казаки. — Не больно-то уважают они своего атамана.
— Креста мне не целовали… Ихняя воля, — проворчал смущенный всем случившимся Василий Кречет. — Пущай идут. Не жалко.
— От горя ты, брат, бежал, да на беду и попал… Мы тебя тоже с собой захватим… Не спесивься. Как ни плохо и ни обидно, а покориться надо.
— Неохота идти никуда, опричь Москвы. Через опасную грамоту обиды государеву человеку не чини.