Страница 23 из 31
Феоктиста крепко прижалась к отцу.
— Боюсь я, родимый мой!.. — тихо, дрожа всем телом, молвила она. — Озорной он. Прости, Господи! С разбойниками дружбу свел… Никого он не слушает, никого не опасается… Сам царь Иван Васильевич балует его…Чую беду!
— Голову сложу на плахе, а измываться над дочерью не позволю никому, хучь бы и самому царю! — гневно воскликнул отец, порывисто вскочив со скамьи. — Не таков Иван Истома Крупнин, чтобы перед безбожниками и питухами голову склонять. Моя сабля, коли к тому нужда явится, свое слово скажет!
Глаза его сверкнули гневом.
Он указал на икону:
— Бог нас рассудит! Ужо увидим.
Феоктиста испуганно замахала на него руками:
— Страшно, батюшка!.. Не человек он, а бес. Злодей он отроду, остерегись его, батюшка. Не трогай его…
Кат Федька — Черный Клюв — даже спал со смеющимся лицом. Чему он смеялся во сне, никто из его товарищей, катов, понять того не мог. Днем — на пытке либо казни — понятно. Ведь они сами часто смеялись над тем, как барахтаются, пробуют сопротивляться те, кого пытают; как они просят пощады, поминая «дочек», «сынков», «матушек», «батюшек»… Зло разбирает на их непокорство и слезливость, а Черный Клюв словно образину шутовскую напялил на себя… «Отделает» за день прихвостней Курбского князя десятка с два, и все шутя, спокойно, словно бы с детками своими на дому играет: ласково приговаривает, пальцами прищелкивает. Сам Малюта Скуратов диву дается: «Смехотвор ты, сукин сын, Федька. С чего бы?» А он ему в ответ: «Праведников райских рожаю!»
Сегодня ему досталась пытка над боярином Овчиною-Телепневым Дмитрием Федоровичем.
Высокий, курчавый, с насмешливыми глазами, боярин Овчина шел бесстрашно на пытку, а в палача даже плюнул.
Малюта допрашивал его:
— Пошто ты, Митрий Федорыч, позорил государя?
— Позор не от нас, а от вас… нечистая сила!
— Но не ты ли болтал по вся места о порочной жизни государя? Не ты ли болтал о том, что царь грешник великий, и питуха, и содомлянин?..
— Не говорил я никогда подобного… А што плохо, про то весь народ знает, и говорить о том не по што.
Малюта захлопал в ладоши.
Вошел сын Алексея Басманова, красивый курчавый юноша.
— Скажи-ка, Федя, не упрекал ли тебя в чем оный боярин, Митрий Федорыч?
— Упрекал… Будто батюшка государь погряз в «содомском грехе» со мною, — бойко ответил Басманов.
Малюта уставился исподлобья тяжелым, свинцовым взглядом на Овчину. Некоторое время молчал, раздувая ноздри.
В каземате все притихли.
Думал Малюта.
Палачи стояли кто с клещами, кто с бичами в руках.
Заговорил Овчина:
— Это ли выслужил я на старости лет? Ах вы — лиходеи!
— А князю Курбскому не ты ли на государя жалобился?
— Нет. Не я.
В подземелье раздался шум многих шагов.
Освещаемый факелами, в каземат быстро вошел царь, плотно окруженный дворянами и дьяками.
— Здорово, князь!.. — приветливо кивнул он Телепневу-Овчине.
— Бог спасет тебя, великий государь! — низко поклонился боярин.
— Пошто попал ты в гости к Малюте Скуратову?
— Не ведаю, государь.
— Попусту обеспокоили боярина. Бедный! Не стыдно ли вам, глупые, безвинно над человеком глумиться? Отпустите его! Полно, боярин, тебе тут прохлаждаться… Пойдем-ка ко мне в гости… А на них плюнь… Ну их!.. Это бесы, бесхвостые бесы!..
Иван Васильевич сердито плюнул в сторону палачей и, взяв под руку боярина Овчину, вышел с ним из каземата.
Дорогою ласково сказал Овчине:
— Не стыдно ли и вам, друзья, обижать царя? Царь вас жалует, царь вас холит, а вы втайне проклинаете его и того хуже…
Овчина сказал:
— Ложно то. За царя Богу молятся… Вот что.
Вечером Иван Васильевич устроил у себя веселую пирушку. Приказал явиться во дворец и князю Телепневу-Овчине. На столе круглые караваи из муки крупичатой, рыбные и мясные соленья, телеса свиные, сотовые меды, сахары красные и многие иные яства, а между ними — кувшины и чарки серебряные. Вина: романея, фряжские, ренское и пиво мартовское — не перечислить всех напитков.
Иван Васильевич хотя и смеялся и шутил за столом, но глаза его не смеялись… Он беспокойно посматривал по сторонам, приказывал слугам усердно угощать Овчину.
Когда боярин захмелел, царь сказал ему:
— Мои князья того не удостоились, чего ты. Уж ты ли, Дмитрий Федорович, мною не обласкан? Ну-ка, слуги верные, покажите моему верному боярину новые заморские вина… Сведите его на погребец. Дайте ему отведать за мое здоровье лучших фряжских вин.
Князь Телепнев-Овчина поднялся из-за стола.
Отвесил низкий поклон царю:
— Спасибо, великий государь, батюшка Иван Васильевич, за хлеб, за соль!
— Бог спасет! — побледнев, каким-то чужим голосом произнес царь.
Мимо столов, за которыми сидели бояре, князь Телепнев-Овчина прошел с гордо поднятой головой. На своих спутников — дворян — смотрел с нескрываемым презрением:
— И один бы я дошел до погребца… Чего ради вам провожать меня?
— Батюшка государь приказал, твоего же почета ради, провожать тебя, добрый боярин… — сказал один из них.
Когда Овчина спустился в погреб, он уже не увидел вокруг себя дворян. Они исчезли. Зато из темноты выросла перед ним орава царских псарей… Дюжие ребята, с пьяными, злыми глазами, полезли на него со всех сторон.
Князю Телепневу-Овчине после этого не суждено было увидеть белый свет.
В Бежецкой вотчине боярина Телепнева-Овчины всеобщее смятение. Нежданно-негаданно прибыла из Москвы боярыня, ревмя ревет: изобидел-де царь-государь нашего батюшку Дмитрия Федоровича; к допросу его водил, бедняжку, неволею, будто простого холопа, и кто знает, быть ли ему живу? Лютой ныне царь Иван, никого не щадит, окружил себя не людьми знатного рода, а чистыми что ни на есть разбойниками. На каждом шагу бедный Дмитрий Федорович терпит обиды, и некому там за него заступиться. Все в страхе. Каждый трясется за свою жизнь. Беда настанет теперь и всем его посошным людям. Коли хозяин в таком поругании — чего ждать его крепостным людям? Хорошего не будет! Война всех разорит, всех мужиков истребит. А чего ради? Кому нужна война? Бояре против, и за то царь иных казнит, иных в монастырь усылает, на монашество. Объярмит государь вскоре весь народ новыми налогами… Голодом заморит. Все одно моря не добудет, а народ в море слез и крови утопит.
Залилась боярыня горючими слезами и все причитает и причитает… Волосы растрепала. Грудь раскрыла. Одежду рвет на себе.
Бабы в рев! Мужики понурили головы. А боярыня что ни слово — проклятие. Такую тоску нагнала — деваться некуда. И в самом деле постарела она, исхудала. Жалко смотреть. Большие черные глаза ввалились, нос заострился, морщины легли, заикается… Узнать нельзя прежнюю гордую, строгую красавицу хозяйку.
Видно, войне и конца не будет. Налоги, и верстание в войско, и всякая иная тягота еще крепче лягут мужику на хребет. Нечего, стало быть, ждать от жизни. Так выходит из слов боярыни.
Тесно обступили хозяйское крыльцо мужики и бабы, вслушиваясь в горестные восклицания боярыни.
— Что же, государыня? Нам теперича помирать, што ли? — с досадой в голосе спросил ее высокий седобородый староста, дядя Иван Еж. — Как же нам быть, красавица боярыня?
— Што ты, дядя Иван! Уж лучше век терпеть, чем вдруг умереть! — громко вздохнул румяный, дюжий парень Спиридон. — В лес уйду, а жить буду. Провались они все пропадом.
— Братчики родные, как боярыня, наша матушка, скажет, то ведь не жизнь… Жди горя каждый день, как вол обуха…
Загалдели: «От смерти не спрячешься», «Верти не верти, а на плаху идти», «Доберутся, дьяволы, и до нас».
Боярыня крикнула угрожающе: «Доберутся, голубчики мои, доберутся!»
Темнее тучи мужики: выходит, и впрямь лютует царь, когда боярыня своих «подлых» людей «голубчиками» называет. Ого-го-го! Стало быть, плохо дело.
— Бог его знает! И чего зазнается наш великий князь? Чай, и царь, и народ — все в землю пойдет, — вклинил свое слово приблизившийся к крыльцу боярский приживальщик монах Исидор — голова маленькая, а туловище худое, словно доска.