Страница 17 из 31
Шут громко расхохотался. Царь опять ударил его своим посохом. Из кармана жупана выскочило еще два котенка.
Царевич хохотал до слез. Иван Васильевич смеялся, продолжая притворно казаться веселым.
— Веди его, Ваня, к мамке. Пускай потешит старуху! Да еще шута Картуньку прихватите…
Кирилка захлопал руками, будто крыльями, и запел петухом: «Ку-ка-реку!»
Царевич и шут побежали, обгоняя друг друга; Иван Васильевич захлопал в ладоши им вслед, громко смеясь.
Оставшись один, царь поднялся с кресла, раздумывая: идти ему к царице или нет? Пойти с укоризной, с попреком значит рассердить ее, слушать ее причитания и плачи… Нет! Он не в силах сегодня опять ссориться с ней.
На столе гусли и ноты новой стихиры… Царевич помешал! И царица, и царевич постоянно омрачают жалобами и слезами немногие минуты досуга. Ах, как бы хотелось где-то в тиши, вдали от семьи, от дворца, от бояр, уйти в книжное чтение и совершенствоваться в пении стихир!
Ноты принесли царю поп Федор, по прозванию Христианин, и певчий Иван Нос из школы новгородца Саввы Рогова. Оба они «были славны и пети горазды знаменному пению».
Царь с грустью глядел на эти листы, испещренные «пометами» и «фитами», показывавшими повышение или понижение звуков. Тут указано «пети борзо», тут «ровным гласом», а там — «тихо». Так бы хотелось разобраться в нотах, но… вот вдруг… сын!..
С тяжелым вздохом Иван Васильевич убрал гусли, бережно свернул ноты и положил их на полку.
В дверь тихо постучали.
Царь разрешил войти.
Малюта. Земно поклонился царю, боязливо глядя на него исподлобья.
— Прошу прощенья, батюшка государь. С недоброю вестью пришел я, милостивый отец наш и покровитель.
Иван Васильевич строго спросил:
— Опять «недобрые вести»? Доколе же?!
— Твое, государь, горе — наше горе!.. Твоя, батюшка царь, беда — наша беда… Мы, верные слуги, тебе неотделимо преданы.
— Ну что же. Благо, — довольный словами Малюты, улыбнулся царь. — Говори! Слушаю тебя, Лукьяныч.
Малюта опустил голову, смущенно переминаясь с ноги на ногу и теребя пальцами бороду.
— Не хотелось бы, великий государь, того и знать, что узнали мы, да и еще хуже — не хотелось бы докладывать тебе о том.
Голос его стал тусклым, сдавленным, будто у него застряло что в горле.
Царь насторожился. Плечо его передернулось. Глаза сощурились.
Чтобы скрыть свое беспокойство, он прошелся взад и вперед по горнице, заложив руки за спину.
— Ты, как вижу я, — медленно произнес он с натянутой усмешкой, — думаешь, будто я немощная женщина… пуглив… слезлив… Увы, Гриша… — качая головой, остановился он против Малюты, — приучили меня с детства ожидать одно худое… Хорошего мало видел я, тому свидетель сам Господь, — приучили, приучили… изверги. Однако говори. Не страшись напугать меня…
Иван Васильевич явно волновался, и слова его никак не согласовались с выражением лица. Малюта уже начал раскаиваться — зачем пришел; подождать бы еще, да и не лучше ли было бы царице о том доложить царю? Но она не хочет. Боится. Все боятся. Никто не решается…
— Ну, что там? Эй, голова, чего же ты?! — нетерпеливо крикнул царь, тяжело опустившись в кресло.
Малюта вздохнул всею грудью:
— Государь! Бог да сохранит тебя, да покарает изменников.
— Кто еще? — вскочив с кресла, дрожащими губами прошептал царь, страшно тараща глаза.
— Курбский…
— Что-о-о?! — крикнул Иван Васильевич чужим, тонким голосом.
— Князь Андрей Курбский с товарищами… Ускакали в Литву.
Царь сел, откинулся на спинку кресла: «Душно!»
С силою разодрал он ворот у кафтана и рубахи. На губах выступила пена. Лицо стало безобразным, посинело.
— Прочь! — прохрипел он. — Уйди. Сатана. Убью!
Малюта испуганно бросился к дверям.
— Стой! — раздалось позади него. — Не говори никому… Молчи. Казню… Прочь!.. Го. спо. ди!.. Что же это?! Дьяволы!!!
Плывут корабли.
Загадочное, бескрайное море.
На носу головного корабля «Иван Воин», в своем кресле на капитанском помосте, сидит Керстен Роде в кожаном пышном жупане. Бархатная шапка. Сабля. Глаза устремлены в ясное небо. Он шепчет молитву: «Хвала и благодарение Творцу Всемогущему, что вдохнул он в человека любовь, сообщил ему дар познания и умение во всем окружающем видеть жизнь, красоту и свободу». С недавних пор у Керстена появилась мирная склонность к созерцанию, к философскому размышлению.
И в самом деле, кругом все необычайно прекрасно: синее небо, украшенные зеленью скалистые берега, серебристое мерцание волн…
Андрей уже освоился на корабле и от всей души желал только одного: поскорее бы взяться за пушки. На земле его пушкари поработали на славу — поглядеть бы, как на море.
Погода плаванию благоприятствует, но некоторым купцам московским все равно не по себе. Они то и дело вынимают из-за пазухи взятые ими на дорогу маленькие иконки и усердно, торопливо молятся, растерянно, робким взглядом окидывая морские просторы. Путешествие это иным из них казалось божеским наказанием, которое в угоду царю следует нести со всем смирением и безропотно. Кое у кого из них пропала охота к еде: что ни съешь — мутит и рвет.
Роде и его товарищи посматривали на новичков в морском плавании с едва заметной усмешкой.
— Уж если Господь Бог рассудит мне живу остаться, часовню воздвигну на Лисьих Ямах… — оглядывая с унылым видом морские просторы, проговорил почтенный гость Иван Тимофеев.
— Полно, Иван Иваныч! Плавал я на оных ковчегах… Жив остался… Не всем же тонуть, кому ни то и торговлю вести надо… — усмехнулся Степан Твердиков. — Да и с незапамятных времен наш брат, русский гость, плавал по морям… Ничего. Бог милостив. Не страшись. А мне так по душе это море.
— А вдруг — хвать — и утонешь! — сострил Юрий Грек, играя лукавыми черными глазами. «Греком» его прозвали за «черномазость», а был он самым коренным ярославцем.
— Как сказать? Зарекаться бы не след. Верно. Но и моря бояться грешно… Без риска и торговли не бывает. Коли Господу Богу угодно будет и государю, так погибнем с честью, все вместе, и опасаться того не след… — глубокомысленно проговорил Твердиков, поднявшись с груды каната, и набожно перекрестился.
— Правильно, дядя Степан! Что тут?! Вон погляди на пушкарей да на стрельцов — веселые, бедовые и будто не в чужие края, а к себе в деревню плывут, — сказал один из купцов, дремавший дотоле у основания бизань-мачты[5].
— Зазноба будто вон у того, у старшего пушкаря, у Андрея, на Печатном дворе осталась, — улыбнулся Юрий Грек. — Вчерась он мне сам сказывал.
— Што же из того! У него зазноба — у меня старуха… Бабы — они и есть бабы, — с досадой в голосе проговорил Федор Погорелов. — А все ж я Студеное море николи не променяю на Западное. Крепости, могучества здесь того нетути. Простор не тот. Воздуху мало…
— Какого ж тебе воздуха? — удивленно спросил Тимофеев. — Токмо воздух и есть: вода и воздух, и боле ничего… Глядеть-то не на што… Пусто! То ли дело на земле — всего насмотришься, всего наслушаешься. Да и прибыльнее.
Андрей Чохов, подойдя к купцам, громко рассмеялся.
— Глянь-ка, Иван Иванович, — сказал он. — Полюбуйся.
Все оглянулись, куда показывал рукой пушкарь.
— Гляди… паруса-то… гляди…
Позади «Ивана Воина», один от другого поодаль, на расстоянии трех-четырех ширин судна, величественно шли остальные московские корабли с распущенными в три яруса парусами. Впереди, по боевому обычаю, были самые сильные, хорошо вооруженные суда.
Долго любовались купцы красавцами кораблями. Но вот ветер стал крепчать. Керстен Роде приказал убрать паруса с грот-мачты. Оставил паруса только на передней фок-мачте. Легли на бейдевинд[6].
Особенно выделялась своею ярко-голубою окраскою, с золотыми узорами на бортах, «Держава».
Купцы поднялись, с любопытством следя за тем, как матросы, лазая по мачтам, свертывают паруса.
5
Задняя мачта.
6
Курс корабля, составляющий с направлением ветра угол менее 90 градусов. Здесь — на юго-запад