Страница 7 из 16
Звонок мобильного телефона прервал его мысли.
– Тут парень какой-то пришел, вас дожидается, – сказал дежурный.
– Какой?
– Думаю, этой, которая объяснение писала, сынок.
– Скажи, пусть ждет – я сейчас приду. На обеде, скажи.
Дежурный полицейский повесил трубку и передал кудрявому высокому, довольно рыхлому парню:
– Жди. Он с обеда придет. Сказал, чтоб ждал, никуда не уходил.
Потом вдруг дежурному почему-то стало интересно, действительно ли сын, вроде похож, и он спросил:
– Фамилия твоя как?
– Ульянов.
– Ленин, – пошутил дежурный.
Борис Ульянов привык, что в России всегда, когда он представлялся по фамилии, присказывали – Ленин, про себя или вслух. В раннем детстве он этого не понимал: почему если Ульянов, то Ленин? Перед поступлением в обычную русскую школу ему объяснили про вождя мирового пролетариата, и он перестал реагировать на устойчивую связку двух слов. Потом, в Англии, где он учился с двенадцати лет, его называли Боб Ульянов, и никто ни разу не вспоминал, что у Ленина была настоящая, довольно распространенная фамилия Ульянов. За годы учебы в закрытой частной школе в Уэльсе, в трех часах электричкой от Лондона, и потом в университете Кардиф (Cardiff University) он даже забыл о существовании своего знаменитого однофамильца, но теперь, приехав в Россию и начав работать в компании отца, вынужден был вспомнить. Конечно, в кабинете коммерческого директора – должность, куда его определил отец, никто так не смел бы сказать – Ленин. Но гаишники, останавливавшие его машину, заглядывающие в права, или случайные пожилые люди в банке, рядом с которыми приходилось заполнять анкеты, платежные документы, или юристы, часто взглянув на его гладкое розовощекое, все еще младенческое лицо, искали очертания ленинской бородки, татарских скул и пробивающейся лысины на голове. Но Боб – теперь ему было привычней думать о себе так – уже не обращал на это внимания, даже улыбку не вызывало: «Что тут сделаешь, пигмеи, что бы ни делали, всегда вспоминают своих богов».
Сидя на жесткой деревянной скамье, установленной возле дежурного офицера, он, не тревожась, ждал следователя, потому что позвонила мама, сказала: ее задержали, она в милиции. Почему и как, он не понял, но тут же собрался и поехал. Борис привык, что в России существует только милиция и, рассматривая новую для себя обстановку, находил ее весьма интересной. На неровных стенах тусклая голубая краска – странная, как будто бы небо, но всегда без солнца. Большой, но тесный стенд с объявлениями о пропаже людей и разыскиваемых преступниках – ни одного свободного места. Металлические решетки из строительной арматуры в палец толщиной – все говорило: это иная страна, иной мир и иная, странная, запутанная жизнь, на дно которой ему никогда не доводилось спускаться. Теперь он случайно заскочил на минуту – будет что рассказать сегодня же школьному, а потом и университетскому другу, Роджеру Мэнсфилду, с которым чуть ли не каждый день говорил по скайпу.
Зобов почти бегом вошел в дверь участка – он имел привычку ходить быстро и сразу понял, именно этот парень на скамейке ожидает его.
– Меня ждете, пойдемте за мной.
Борис встал и пошел в кабинет следователя. Вошли. Зобов рукой показал, куда сесть. Не успел Ульянов осмотреться, как пришлось отвечать на первый, самый бессмысленный вопрос:
– Кто вы?
– Мне позвонили, потом передали трубку моей маме – Татьяне Михайловне Ульяновой…
– Понял, – оборвал его Зобов. – У вас есть документы?
– Паспорт?
– Паспорт или права – что-нибудь.
– Вот. – Порывшись в боковом кармане спортивной жилетки, Ульянов протянул документ.
Зобов взял в руки новенькую красную книжицу и, разглядывая ее, пытался сосредоточиться на том, что он может спросить у этого, без тени внешнего волнения, лощеного молодого человека.
– Сын?
– Да, а что произошло, где моя мама? Я не понимаю, с мамой что-то случилось? Почему меня вызвали в милицию?
– Теперь в полицию, – поправил Зобов.
Расстановка слов, достоинство и спокойствие и особенно это «мама» – он как будто не замечал неуместность употребления таких слов здесь, где могли быть только «мать», «отец» и «ближайшие родственники». И он был один из «ближайших».
– Паспорт совсем новенький.
– Да, только оформили. Недавно.
– Вы живете вместе с матерью?
– Нет, отдельно. У нее своя квартира, у меня – своя.
– Часто видитесь?
– Раз в неделю обычно. Или реже. А что?! Я не понимаю, почему я отвечаю на эти вопросы. Постарайтесь мне объяснить, где моя мама.
Зобову хотелось грубо сказать парню: что ты пристал ко мне со своей мамой? Маму ему дайте, мне твоя мама поперек горла с утра встала.
– А отец твой где?
– Вы мне не тыкайте, – незло поправил его Борис Ульянов. – В командировке, в Швейцарии. Они разведены давно.
– «Давно» – это как?
– Четыре года, наверное, я не знаю…
– Не знаешь, когда развелись твои родители?
– Не знаю.
Зобов выдержал требовательную паузу и ею поставил парня на место.
– Точно не знаю – я учился в Великобритании. Наверно, сразу после школы, закончил школу, и они развелись. Так, скорее всего. Это их жизнь – я в нее не лезу.
– Школу закончил в Москве?
– Нет, в Уэльсе, это двести пятьдесят километров от Лондона, но при чем тут это?
Борис не любил рассказывать, где он учился. За год, как вернулся в Россию, понял: это раздражает, еще точно не знал почему, но часто замечал на лицах собеседников завистливую ухмылку. Зобов тоже с трудом сдержал себя сейчас, он ненавидел всех эмигрантов, сбежавших с тонущего корабля и прихвативших то, что при коммунистах плохо лежало.
– В командировке отец давно?
– Нет. Вы мне ответьте, что с моей мамой?
– Мамой, мамой, – устало вздохнул Зобов. – Вот, прочти. – Он протянул листок, написанный его матерью несколько часов назад, и повторил вопрос: – В командировке отец давно?
Не поднимая глаз от бумаги, Борис почти прошептал:
– Неделю уже… или больше.
Пока Ульянов медленно, казалось почти по складам, читал непривычный рукописный текст, Зобов сообразил, что его раздражает в этом парне: он профессионально не считывался. Человек, долго проживший за границей, владеющий, как минимум, двумя языками, был для него как закрытая на два замка дверь. Ключ от одного, может быть основного, у него был – он много видел разных людей, угадывал стоявшую за ними среду, но второй замок никакими силами не открывался, он действительно был английский.
Борис читал и не мог взять в толк, о чем мать пишет: каблучок, друг какой-то, район, в котором когда-то жила, когда, с кем, почему она там… выстрелы, и она целует в лоб окровавленного, мертвого человека. Это про кого – неужели про его мать? Она вдруг стала ему противна, как может быть противен труп незнакомого человека в морге или грязный, извалявшийся в земле пьяница, лежащий на автобусной остановке. Последние строчки Борис Ульянов прочитал несколько раз: «…взяла папку, поцеловала его в лоб и пошла… женщина крикнула… она убийца… та с синей папкой»… добавить нечего».
Ему тоже нечего было добавить.
Только с последнего прочтения трезвость вернулась к сыну Татьяны Михайловны Ульяновой: ничего не произошло, кто-то решил, что его мать – убийца, глупость, чушь, какого мертвеца она целовала в лоб, он потом узнает от нее, потом, когда ее встретит, она все расскажет.
– И что? – спросил у следователя Борис и, увидев сбоку на столе синюю папку, добавил: – Это она?
– Да. Она взяла ее. Это «вещдок».
– Что? – не понял Борис, забывший некоторые жаргонные русские слова.
– Доказательство вещественное. Там ничего нет, одни вопросы.
– Какие вопросы?
Зобов взял папку, наугад открыл лист и процитировал:
– «Вы знаете для чего вы были рождены?
– я точно знаю
– в общих чертах знаю
– не знаю». И далее в таком духе.
Зобов посмотрел на парня – тот ничего не понимал.