Страница 74 из 116
— Простите, мой бывший брат по вере, — тихо начал Мигель вместо того, чтобы стонать и корчиться в муках. — Вы обрезание сделали из соображений гигиены или потому, что усталый петушок давно просился на пенсию и вам просто нечего было терять? Ведь для вас, сладеньких итальяшек, это очень болезненный вопрос.
Теперь настала очередь задохнуться от злобы и боли самому эксвенецианцу. Гассан Паша принялся ловить ртом воздух, глаза вылезли из орбит и налились кровью, еще немного и правителя Алжира мог хватить самый настоящий удар. Слово Мигеля оказалось сокрушительнее кнута. А главное, что это смог понять и сам Гассан Паша. Прикажи он сейчас прямо у себя на глазах до смерти засечь непокорного и острого на язык испанца, и каждый удар кнута станет выражением слабости алжирского дея и лишь будет утверждать победу слова, делая этот самый кнут легким, как пух, как опахало, которым невозмутимые на вид слуги продолжали навевать на правителя Алжира легкий бриз в полуденный африканский зной.
С тонущего испанского галеона Мигель сумел произвести необычайно точный выстрел. И сейчас он видел это сам, наслаждаясь реакцией боли и оскорбления, как маска, застывшая на лице Гассан Паши. Словом можно убить, мой дорогой, с одного раза. Это тебе не какой-то кнут в руках наемника! Словом можно проклясть все твое гаденькое потомство, Гассан Паша. Потому что ты даже и не узнаешь, как наш разговор с тобой и мой ответ тебе расползется по всему городу, и будет передаваться из уст в уста, постепенно превращаясь в легенду. О тебе, может быть, только и вспомнят потомки лишь в связи с моим ответом. И больше ничего, ничего о тебе не скажут, Гассан Паша.
И Мигель спокойно начал готовиться к мучительной смерти, смерти победителя. Хорошо, что его разум не разрушила боль. Хорошо, что рассудка не коснулся страх.
Но Гассан Паша оказался непростым противником. Усилием воли он смог побороть в себе приступ ярости. В других случаях он поступал наоборот. Ярость обычно вырывалась наружу, подобно лаве. Эти вспышки необузданного гнева и сослужили Гассан Паше немалую службу. Звериная злость, не знающая сострадания, и выдвинула этого ренегата в лидеры Османской империи. Жестоко расправляясь со своими недругами, вселяя в души страх, только так и можно было стать безграничным правителем Алжира, этой пиратской колонии, где убийство и ненависть давно уже стали нормой жизни.
И вдруг Гассан Паша решил сменить гнев на милость. Как полководец он почувствовал, что победа незаметно уплывает от него. Хватит того, что он уже проявил слабость и показал свое истинное лицо пленнику и слугам.
В следующий момент губы жестокого правителя Алжира начали медленно растягиваться в улыбке.
— Горячий вы все-таки народ, испанцы! — одобрительно закивал Гассан Паша. — Как порох. Значит, говоришь, что никто, кроме тебя, не виноват?
— Да. Я утверждаю, что никто из христиан…
— Хорошо, хорошо. Это я уже слышал. Зачем столько раз повторять одно и то же. Скажи лучше, кто тобой владеет? Чей ты раб?
— Я раб бывшего грека, — начал Мигель.
— Как его имя? — нетерпеливо переспросил дей.
— Его зовут Дали-Мами.
— Отныне, испанец, ты будешь моим рабом. Я забираю тебя у грека.
— Как вам будет угодно, — покорно поклонился Мигель. Смертная казнь, судя по всему, откладывалась.
— А теперь возвращайся в тюрьму.
И Сервантеса под конвоем увели назад в тюрьму.
Из всех участников неудачного побега больше всего пострадал несчастный садовник Хуан: он был повешен. Мигель воспринял эту утрату очень близко к сердцу: ему так и не удалось увести всех своих товарищей из-под карающей десницы Гассан Паши.
Бывший венецианец все-таки сумел нащупать слабое место своего противника. Мигель чувствовал свою ответственность за всех, кто когда-то доверился ему. И теперь бедная загубленная душа садовника Хуана навечно должна была стать укором испанцу. Эта душа как тяжелые вериги повиснет на нем. Получи, истинно верующий, последний «подарочек» от человека, сумевшего вовремя поменять религию и теперь числящегося по другому ведомству. То, что плохо для христианина, в исламе загубленная жизнь иноверца может быть оценена как достоинство. В исламской загробной иерархии это обстоятельство лишь придает крылья душе и способно вознести ее в самый рай. Получается, что одним выстрелом можно убить двух зайцев: и наглому испанцу отомстить (пусть теперь мучается угрызением совести), и себя вознести, вознести в рай, к гуриям, к этим несовершеннолетним девственницам-красавицам, которых ты бесчисленное множество раз можешь лишать невинности и на следующий призыв твоего желания они все равно предстанут пред тобой такими же чистыми, как снег Гималаев, который увидел один из самых знаменитых венецианцев мира по имени Марко Поло. Вот что я понимаю под раем, испанец. Ну, что? Кто выиграл, за кем осталось поле боя, а? Ты спрашивал, наглец, про мой петушок, которому слегка подрезали крылышки, но этот петушок, испанец, еще потопчет курочек, да каких! А тебе гореть в аду, в аду угрызений совести! И все это благодаря бедолаге садовнику Хуану. Если это не мат, испанец, то шах. Мы, венецианцы, лучше вас владеем искусством интриги.
И Мигелю теперь каждую ночь начал сниться бедный садовник Хуан. Скромный маленький человек почтенного возраста. Он никогда не был воином и в плен попал совершенно случайно. У себя на родине, в Испании, Хуан был тоже садовником, потому что никем другим в этом мире он просто и не мог быть. Хуан любил, нет, обожал розы. Казалось, он знал про них все. Его работа в качестве раба-христианина в саду своего нового хозяина, бывшего европейца, вероотступника Ясана, была легкой и радостной. Садовник сумел разбить такой бесподобный сад, сумел развести такие розы, привезенные сюда со всех концов света, что прозелит Ясан только благодаря этому стал местной знаменитостью.
Казалось, зачем Хуану-садовнику надо было бежать из этого цветущего рая? Вряд ли у себя на родине он смог бы найти возможность так удачно воплотить свой дар, дар садовника, ухаживающего за такими капризными цветами, как розы.
Когда-то Хуан был личным садовником знаменитого испанского гранда Франциска де Менезиса. В плен хозяин и его верный слуга попали вместе. В Алжире их ждала разная участь. Хуан так и остался садовником и смог устроиться по призванию, а его господин Франциск де Менезис также приобрел известность среди алжирских пленников, но только в совершенно ином смысле. Он принадлежал к узкому кругу гордых и непокорных людей, выходцев из испанской знати, которые даже в плену вели себя столь независимо, что прозелиты всех мастей ненавидели их лютой ненавистью и не убивали их лишь потому, что надеялись получить очень большой выкуп. Это были гордые кавалеры рыцарского ордена Ионитов. Мигелю удалось каким-то образом добиться дружбы Франциска де Менезиса, этого непростого и очень гордого человека. Он-то и подсказал Сервантесу использовать в своем побеге услуги садовника Хуана.
Мигель хорошо помнил свою первую встречу со скромным слугой Франциска де Менезиса. Сервантес хотел поговорить с садовником по душам, стараясь не произносить в разговоре имя гранда. Кто знает: бедолага даст согласие из страха или почтения, но ни то, ни другое не могло стать твердой гарантией успеха. О гроте в саду Хуан мог донести в любую минуту, если бы у него сдали нервы, и если бы у него у самого не было веских причин к бегству.
Хуан в тот день как обычно работал в саду. Мигель, прежде чем начать разговор, решил приглядеться к человеку, от которого так много зависело в его плане. Тщедушный, маленького роста, лысоватый, лет пятидесяти человек. Невзрачная личность, одним словом. Нет, такому доверить столь ответственную роль, укрыть на долгий срок в гроте беглецов, может лишь безнадежно сумасшедший. Мигель уже собрался уходить, как вдруг вспомнил слова Франциска де Менезиса: «Посмотрите, как хорош Хуан в саду, Сервантес, и тогда вы все поймете.» Мигель решил задержаться. На почтительном расстоянии он стал наблюдать за работой скромного на вид садовника. Нет. Все очень буднично. Ничего особенного. И так продолжалось до тех пор, пока Мигель не сообразил, что смотреть следует не на самого человека, а на его руки и розы, за которыми он так любовно ухаживал. Руки, узловатые, сильные, изуродованные грубой работой с землей, лопатой, а где и киркой (алжирская, как и испанская, почва не из легких), эти руки, которые и руками-то назвать нельзя было, вдруг необычайно преображались, обретая легкость рук музыканта-виртуоза, когда приходилось касаться ими, словно струн или клавиш, слабых хрупких лепестков роз. И капризницы, привезенные сюда, в Африку, со всего света, казалось, так и ждали этих нежных, этих полных любви прикосновений землистых загрубевших пальцев, больше похожих на уродливые сучки давно высохшего дерева.