Библиотека Дон Кихота

Воронов не знал, что с ним такое произошло на берегу. Далекий мыс, апельсины, ощущение какого-то напряжения и радости одновременно. Тепло. Солнце. Желание идти к мысу. А потом словно отрезало. Захотелось есть. Потянуло ко сну. Вылет был ранним. Встали в половине третьего ночи. И радость исчезла как будто ее и не бывало.

Как следствие — тяжелые тени легли на землю. Это солнце неожиданно скрылось за облаками.

Тяжелый уставший шаг — это он с женой идет не к мысу, а назад — к отелю.

В ресторане царствовали совсем другие запахи. Здесь не было ни моря, ни сосен, а цитрусовые лежали правильными кучками: все спелые, аккуратно-круглые и никуда не зовущие. Горы заменили сладкие кучи всевозможных десертов, присыпанных сахарной пудрой, словно снегом. Глаза разбегались. Тело тяжелело с каждой новой тарелкой, до отказа наполненной закусками.

После обеда вернулись в номер. Открыли балконную дверь и легли в постель досыпать недоспанное еще в Москве, легли, убаюканные шумом морского прибоя и пьянящим воздухом, в котором смешались запах сосен, моря и цитрусовых.

Но спать в номере гостиницы со странным названием «Тангейзер» да еще у подножия горы было небезопасно. Еще при заселении профессор отметил для себя, что основные постояльцы здесь немцы. Обстоятельство, прямо скажем, настораживающее.

Проснулся Воронов от того, что никак не мог понять, что дальше делать Леониду Прокопичу Безрученко. Действительно, не сидеть же ему до скончания века в своем автомобиле да еще с открытыми воротами, рядом с собственным коттеджем с темными окнами.

Ни тебе детского смеха, ни уюта, ни женского тепла и любви.

Здесь роман под названием «Библиотека Дон Кихта» явно застопорился и, казалось, не собирался писаться дальше.

Что делать со своим героем, издательским магнатом, профессор Воронов просто не знал.

Жена по-прежнему спала. Легкий ветерок играл занавеской: балконная дверь была открыта. Начались короткие сумерки, которые в горах почти сразу переходили во тьму.

Профессор дернул шнурок выключателя и в его воображаемой сцене темный коттедж Безрученко тут же засветился весь, как новогодняя елка, а дом наполнился живыми голосами. «Мне хорошо — и ему пусть будет так же», — решил для себя профессор и, достав рукопись своего незаконченного романа о самом себе, быстро дописал: «дом магната был полон радости и света».

Вечером они пошли гулять по поселку со звучным названием Чамюва (Сосновое гнездо). Сосен здесь, действительно, росло необычайно много. И «знакомый уху шорох их вершин» был слышен повсюду, стоило подуть со стороны моря даже самому легкому бризу.

Казалось, что сосны о чем-то постоянно шепчутся между собой. Казалось, они ведут свои неторопливые беседы прямо у тебя над головой, не стесняясь людей, не обращая на них ни малейшего внимания.

Количество сосен в этом месте было настолько велико, что на душу населения приходилось как минимум по одной маленькой роще.

Сосны шептались, и шепот этот был отзвуком других миров, путеводные тропы в который ты мог найти только в самом себе и нигде больше.

Итак, вечером этого же дня, дня прилета в Кемер, они вышли из отеля и решили прогуляться по темным улицам маленького турецкого поселка Чамюва.

Освещение оказалось весьма скромным: в основном вдоль шоссе, которое серпантином уходило прямо в горы и там, в горах, исчезало в кромешной тьме. Шоссе словно уводило тебя самого в твое собственное подсознание, в пещеру, в объятия доисторического животного, дракона Фафнера.

Решили уйти вглубь, чуть дальше от освещенной центральной части поселка.

В слабых отблесках тусклого желтоватого света наткнулись на силуэт большого американского автомобиля. Надпись на английском, прикрепленная к лобовому стеклу, сообщала, что это «бьюик» 1974 года выпуска, выставленный на продажу.

74-ый. Эта дата отозвалась в сердце Воронова воспоминаниями. Ему — 20. Жизнь — непрекращающийся праздник. Он бросил скучный авиационный институт, факультет с кратким названием «Ад», как у Данте, что на самом деле означало лишь авиационные двигатели. Бросил и решил поступать на филфак. А для этого — сумасшедшее чтение в вагонах метро, под стук колес поезда, в давке, чтение классики и того же «Дон Кихота», который распушил свои страницы где-то между станцией метро «Университет» и «Октябрьским полем».

Конкурс на филфак в МГПИ 10 человек на место. Поступить надо с первой и единственной попытки. Тебе 20 лет. Проваливаешь экзамены — и в армию, а после, в 22, уже какая учеба? Социум жесток. У матери и бабушки сил нет тебя содержать. Все поставлено на кон: либо пан, либо пропал.

— Пойдем! Пойдем дальше! — окликнула жена.

— Смотри! Это же «бьюик». «Бьюик» 74-ого. Посмотри, как он красив!

Жене пришлось вернуться. В тусклом свете все-таки можно было различить, что машина покрыта темно-вишневым лаком, а крыша при этом белая. Получалась какая-то пьяная вишня в молоке. Сочетание несочетаемого, как время хиппи и жесткой советской цензуры, время сексуальной революции и официальных песен Пахмутовой про комсомол на фоне фильмов о кукушкином гнезде, мюзикла «Волосы» и «Кабаре».

Пьяная вишня в молоке. Воронову показалось, что он даже ощутил вкус этого необычного коктейля, и в животе забурлило слегка, словно в «бьюике» сработало зажигание.

— Красивая, — согласилась Оксана, не замечая, что стоя сейчас рядом с этим американским дредноутом тридцатилетней давности, она молодеет, молодеет с потрясающей скоростью.

74-ый. Год сумасшедшего чтения и страха, страха, что не пройдешь в институт, что не сможешь использовать свой шанс.

28 августа. Улица малая Пироговская, дом 1. Пасмурно. Прошел дождь. Температура градусов 17–18 не более. Женя Воронов идет посмотреть: есть ли он в списках поступивших. Этот список напоминает список живых и мертвых. Это даже не список, а какой-то пейзаж после битвы: графическое изображение погибших надежд и страданий. Он один. Он принимает этот вызов судьбы. Списки вывешены на стенде в атриуме. Пасмурно. Атриум встретил его тогда неласково как чужака.

Смотрит. В горле пересохло. Как слепой водит пальцем.

И вдруг — бац. Он. Его фамилия. Имя, отчество — тоже его. Сомнений нет. Это он. Попал, проник, пророс травою, слабым стебельком, просочился в закрытое общество страстных любителей книг. Теперь его профессией станет чтение. Здорово! Ради этого жить стоит!

Выходит на улицу. Теперь все, все будет по-другому. И — о чудо! По аллее от соседнего судебно-медицинского морга идет он, Славутин, идет, как живой труп, на время покинувший тот самый морг, что неподалеку. Это наставник и старый товарищ за него, за Воронова, испереживался весь. Он тоже живет только книгами. Он, Славутин, тоже принадлежит к этому тайному обществу любителей переплетов и печатных страниц, пахнущих типографской краской. Это у него, у Славутина, Женя Воронов научился нюхать новую книгу, как нюхают свежевыпеченный хлеб, через запах вбирая в себя и аромат и тайный смысл написанного. Не случайно каббалисты мазали талмуд медом. Женя Воронов уже несколько лет играет у Славутина в студенческом театре МГУ. Воронову — 20, Славутину — 27. Славутин позеленел, небрит. Летом он в плаще — бьет озноб. Друг волнуется. За кого? За него, за своего ученика и товарища. Эту битву они выиграли вместе. Они победили. И Воронов знает, с кем теперь разделить свою радость.

— Ну, что? — ни жив, ни мертв спрашивает Славутин. — Говори! Провалился?

— Поступил! Поступил, понимаешь!

И они обнимаются. Славутин за него, за него испереживался весь. И это урок. Урок, как за учеников своих переживать, страдать надо: до зелени, до озноба, до небритых щек, до того, что изо рта табачищем несет, как из урны. Но этот запах дорого стоит. Он говорит, что ты не один, что ты дорог кому-то, что ты ученик и за тебя на все, на все готовы, за тебя всю ночь напролет смолили, смолили, смолили эти дешевые сигареты, делая свои легкие черными от никотина, добровольно вводя в свой организм жуткую дозу канцерогена, жуткую дозу смерти…