Тысяча душ

- Это совсем душа! - сказал магистр, и вместе с ним, у сотни тут сидевших картежников, взяточников, даже в райке у плутов-купцов, полупьяных лакеев, развратных горничных - у всех навернулись слезы. Дамы высшего круга, забыв приличие, высунулись из лож - и так прошло все явление довольно тихо; но когда привели детей, Эйлалия кинулась в объятия мужа с каким-то потрясающим душу воплем, так что вздрогнула вся толпа; с сестрой управляющего палатой государственных имуществ сделалось дурно. Козленев опустил голову на перегородку в соседнюю ложу. У Потвиновой заревел осьмилетний мальчишка, и занавес опустился... Толпа загремела рукоплесканьем и криком: "Минаеву!" Она вышла. Публика вызывала ее еще раз - она показалась уже в салопе и тотчас скрылась, но молодежь продолжала вызывать, и между всеми ими слышался по преимуществу бас магистра. Содержатель театра, однако, вышел и объявил, что г-жа Минаева уехала, потому что очень устала. Вслед за тем поднялся и вице-губернатор. Полицеймейстер, мимо которого он прошел, последовал было за ним, но скоро вернулся.

- Что, уехал? - спросил его председатель казенной палаты.

- Уехал, - отвечал полицеймейстер, - хотел было проводить - не велел!

- Да и не велит! А у старого хрыча, бывало, помните, все парад! А этот большого ума человек! - проговорил председатель.

- Ну... да!.. - подтвердил полицеймейстер.

XI

На полных рысях неслась вице-губернаторская карета по главной Никольской улице, на которой полицеймейстер распорядился, чтоб все фонари горели светлейшим образом, но потом - чего никак не ожидал полицеймейстер вице-губернатор вдруг повернул в Дворянскую улицу, по которой ему вовсе не следовало ехать и которая поэтому была совершенно не освещена. В улице этой чуть-чуть не попали им под дышло дрожки инспектора врачебной управы, тоже ладившие объехать лужу и державшиеся к сторонке.

- Что ты, ворона? Руки, что ль, не знаешь! - крикнул вице-губернаторский кучер и, быстро продергивая, задел дрожки за переднее колесо и оборвал тяж. Инспекторский кучер, или в сущности больничный солдат, едва усидел на козлах.

- Эк, тя, черт, сблаговал! Прямые вице-губернаторские разбойники, осмелился он вполголоса пробормотать им вслед.

Карета между тем повернула направо в переулок и поехала было шагом, так как колеи и рытвины пошли неимоверные; но вице-губернатор сердито крикнул: "Пошел!", - и кучер понесся так, что одно только сотенное достоинство лежачих рессор могло выдерживать толчки, которые затем последовали. Куда стремился Калинович - мы знаем, и, глядя на него, нельзя было не подумать, что богу еще ведомо, чья любовь стремительней: мальчика ли неопытного, бегущего с лихорадкой во всем теле, с пылающим лицом и с поэтически разбросанными кудрями на тайное свидание, или человека с солидно выстриженной и поседелой уже головой, который десятки лет прожил без всякой уж любви в мелких служебных хлопотах и дрязгах, в ненавистных для души поклонах, в угнетении и наказании подчиненных, - человека, который по опыту жизни узнал и оценил всю чарующую прелесть этих тайных свиданий, этого сродства душ, столь осмеянного практическими людьми, которые, однако, платят иногда сотни тысяч, чтоб воскресить хоть фальшивую тень этого сердечного сродства с какой-нибудь не совсем свежей, немецкого или испанского происхождения, m-lle Миной.

В глухом переулке, перед маленьким деревянным домиком, Калинович крикнул: "Стой!" и, сам отворив себе дверцы, проворно юркнул в калитку. На дворе ему пришлось идти по деревянным мосткам, которые прыгали под ногами, как фортепьянные клавиши. В маленьких сеничках он запнулся за кадку, стукнулся потом головой о верхний косяк двери и очутился в темной передней, где, сбросив торопливо на пол свою двухтысячную шубу, вошел в серенькое зальцо. Сильный запах турецкого табаку и сухих трав, заткнутых за божницей, обдал его - и боже! - сколь знакомая картина предстала его взору: с беспорядочно причесанной головой, с следами еще румян на лице, в широкой блузе, полузастегнутой на груди, сидела Настенька в креслах. На ломберном столе с прожженным сукном стоял самовар, и чай разливал в полунаклоненном положении капитан, в том же как будто неизносимом вицмундире с светлыми пуговицами; та же, кажется, его коротенькая пенковая трубка стояла между чашками и только вместо умершей Дианки сидел в углу комнаты на задних лапах огромный кобель, Трезор, родной сын ее и как две капли воды похожий на нее. К дополнению этой дорогой и ни с чем не сравнимой для Калиновича сцены у косяка стоял с подносом в руках Михеич, нарочно отказавшийся суфлировать в последней пьесе и теперь даже снявший сапоги и надевший туфли из "Калифа Багдадского", чтобы не так хлопать и ловче подавать чай.

- Приехал! - встретила, привставая, Настенька своего гостя.

- Приехал! - повторил он с каким-то сияющим лицом.

- Честь имею рекомендовать вам знакомого капитана, - продолжала Настенька.

- Да, здравствуйте! - говорил вице-губернатор, протягивая капитану руку, но в самом деле готовый броситься ему на шею.

- Здравствуйте, - отвечал тот радушно, но все-таки церемонно.

- Ну, садись! - говорила Настенька, силясь своей рукой достать и подвинуть Калиновичу стул; но Михеич предупредил ее: с ловкостью театрального лакея он подставил самое покойное кресло и с такой же ловкостью отошел и стал на свое место.

Калинович сел и, уставив глаза на Настеньку, ничего не мог говорить.

- Угодно вашему превосходительству чаю? - спросила она шутя.

- Хорошо, - отвечал Калинович.

Дальше они опять замолчали, решительно не находя, что им говорить, и только смотрели друг другу в глаза. Капитан между тем начал аккуратно разливать чай, а Михеич вытянул поднос для принятия чашек.

- Однако ваше превосходительство изволили порядочно постареть! заговорила наконец Настенька, продолжая с нежностью смотреть на Калиновича. Тот провел рукою по коротким и поседевшим волосам своим.

- И вы не помолодели! - проговорил он.

- Еще бы! Но только не в чувствах, - отвечала Настенька с шутливой кокетливостью.

- А может быть, и я тоже, - возразил Калинович с улыбкой.

Лицо Настеньки вдруг приняло серьезное выражение.

- Слышала, мой друг... все мне рассказывали, как ты здесь служишь, держишь себя, и я тебе говорю откровенно, что начала после этого еще больше тебя уважать, - проговорила она со вздохом.

Калинович потупился и поспешил обратиться к капитану, который разлил чай и сел около него.

- И с вами, капитан, еще бог привел увидеться!

- Да-с, - отвечал тот и, конечно, далее не поддержал разговора.

- Но, скажите мне, давно ли вы и каким образом попали на театр? спросил Калинович Настеньку.

- История эта длинная, - отвечала она, - впрочем, тут все свои: значит, можно говорить свободно. Дядя уж теперь не рассердится - так, дядя?

Капитан потупил глаза.

- И ты, Михеич, никому не болтай - слышишь? - обратилась она, погрозя рукой суфлеру.

- Понимаю, матушка Настасья Петровна, и только теперь, глядевши на вас, всем сердцем моим восхищаюсь! - возразил тот и с умилением склонил голову набок.

- Ну-с, так вот как! - продолжала Настенька. - После той прекрасной минуты, когда вам угодно было убежать от меня и потом так великодушно расплатиться со мной деньгами, которые мне ужасно хотелось вместе с каким-нибудь медным шандалом бросить тебе в лицо... и, конечно, не будь тогда около меня Белавина, я не знаю, что бы со мной было...

Калинович слегка улыбнулся.

- Белавина? - повторил он.

- Да... Что ж вы с таким ударением сказали это? - подхватила Настенька.

- Vous etiez en liaison avec lui?[128] - спросил Калинович нарочно по-французски, чтобы капитан и Михеич не поняли его.

Настенька покраснела.

- Ты почему это знаешь? - спросила она, бросая несколько лукавый взгляд.

128

Вы были близки с ним? (франц.).