Семь я

Лицо Рустама - не то от боли, не то от изумления - исказила гримаса, чем-то похожая на улыбку. Алексей в ужасе отвернулся, удивляясь тому, как легко его нож вошел в рёбра друга. "Так это легко!" - промелькнула мысль в мозгу Алексея... У него закружилась голова. Он отскочил назад, потом, словно опьянев, резко наклонился и ударил друга ещё раз, с неистовой яростью, снизу, в горло...

Из дыры у основания шеи Рустама ключом забила кровь. Алексей, придя в неистовый восторг, ударил Рустама ещё раз, прямо в глаза, не глядя, куда бьёт, - и, вырвавшись из клубка борющихся тел, в безумии побежал, побежал, куда глаза глядят...

Казалось, земной шар так же мчался, содрогаясь на лету, по вечному кругу... В глазах Алексея мелькали огни фонарей, звёзды, какие-то непонятные огоньки...

Пришёл он в себя у двери Марии. Как он попал сюда - Алексей не помнил...

Маша, растрёпанная, в халате, отперла дверь и, увидев юношу в крови, взволнованно спросила:

- Лёша, ты? Что с тобой? Ты ранен? Чья кровь на тебе?

- Моя...

Он обнял Марию, оставляя на её лице следы крови Рустама, и начал судорожно целовать её в эти красные пятна. Они, шатаясь, роняя все вокруг, прошли в спальню - мимо кроватки плачущего ребёнка.

Как Мария снимала одежду с него, как раздевалась сама перед зеркалом его ладоней, как он приникал к её телу, Алексей не понимал: это словно происходило вне его сознания, вне его воли, по приказу какого-то могучего инстинкта. Как будто издалека доносились до Алексея стоны Марии, а он полными пригоршнями пил влагу её живого тела... Он видел её тело не глазами, опустившимися куда-то на дно бытия, а всем своим существом, диким, непокорным, звериным теперь существом... Постепенно постигал он в любви ту грубость и сладость бытия, что таилась от него на протяжении двадцати лет жизни, которую теперь невольно объяснила ему Мария силой своей бесплотной наготы.

Небо над городом уснуло. И душа спала тоже. И спал в небе Бог.

* * *

Алексей погрузился в сон. Ему снилось, что он лежит дома, в своей кровати. Наступает утро, он встаёт, подходит к стеллажу с иконами, чтобы помолиться. Как странно: он не молился по утрам с двенадцати лет, а теперь это вдруг стало ему необходимо!...

Икона Спасителя стоит в стеллаже, в зеркальной нише. Алексей молится, глядя, как его голова отражается перевёрнутой в нижней полке, рядом с руками. Он словно держит голову на руках...

А ведь его голова и правда отсечена от тела, он правда держит её в ладонях! Чувство страха, крепкого, как обжигающий спирт, пронзило его. А вот на месте третьего глаза Христа на иконе появляется пятнышко - вроде как прыщик... Он постепенно чернеет, расползается, поглощает всё вокруг, как черная дыра, и Алексей летит в неё... И в вечной черноте, к которой постепенно привыкают глаза, виден странный потусторонний простор...

Прозрачная наклонная плоскость легла перед его глазами, простёрлась широко, насколько мог видеть человек. Из-под плоскости можно было заметить острые языки пламени, мелькающие между косматыми клубами дыма. На тонкой стеклянной поверхности распростёрты обнажённые человеческие фигурки, мужские и женские, скорчившиеся в позе зародыша, жалкие, жалкие. Глаза их завязаны тёмными полосами ткани. Руками они сжимают свои головы, словно страшась того, что видит их внутреннее зрение, того, что являет им жестокая память, и на их висках, между длинными, худыми пальцами, виднеются проступающие сквозь кожу капельки кровавого пота, жалкие... страшные. Вечно скользят вниз эти человеческие фигурки по бесконечной наклонной плоскости, под которой простирается бездна, вечно падают они, не зная боли падения, но зная один лишь страх - бесконечный, увлекающий за собой, адский страх человека, миг за мигом проигрывающего в карты Вечность и не способного остановиться. Казалось бы, нет ничего мучительного в этом вечном скольжении по гладкой поверхности, можно даже найти радость и покой в бесконечном движении, - но невозможно с завязанными глазами и опрокинутым зрением увидеть неопасность этого пути, и вечно низвергаются вниз по прозрачной плоскости человеческие души, обуянные то гордыней, то отчаянием, то похотью, то отвращением к своей плоти, с завязанными глазами, с ослеплёнными душами, мучимые совестью и нестерпимо чёткой памятью обо всех своих прегрешениях.

- Взгляни вверх, - сказал голос из-за левого плеча, и Алексей поднял голову.

Вверху, над тонкой плёнкой, прикрывающей ад, на фоне багрового зарева поднималась многоцветным полукольцом радуга...

Радуга - над адом!

Быть может, если бы грешники могли видеть, что осеняет их с высоты, сами муки бессмертия не были бы страшны для них?...

Алексей почувствовал, как некая могучая рука, - возможно, рука чёрного ветра? - подхватывает его тело и поднимает ввысь, туда, где еле брезжит свет неразличимой ещё во мраке луны, - к радуге, к радуге. Дух захватило в груди Алексея от этого быстрого движения, от стремления вверх, превосходящего человеческие способности.

Звёзды били его по лицу, как мелкие градины; дождь времени омывал его тело, становившееся всё более бесплотным. Снизу вверх, снизу вверх, сквозь природу, сквозь мрак телесный и душевный, к свету, к свету вечной, кроваво-красной луны! К луне, подобно кошачьему глазу, озаряющей колоссальный, непрерывно движущийся пейзаж жизни, становления и умирания, к луне, очищающей и освобождающей ночные души!...

Вот наконец Алексей приблизился к радуге. Рука чёрного ветра уже не держала его тело, - оно само парило в воздухе. Вот рука Алексея дотронулась до радуги, - как мечтал он в детстве потрогать её! Радуга оказалась твёрдой, лучи, образовывавшие её, были крепче мрамора.

Внезапно Алексей почувствовал, как радужные дуги начинают притягивать его тело, и вот уже он распластан по холодной поверхности гигантского радужного моста. Вот гвозди, подобные гвоздям распятия, летят к нему, приближаются к кистям его рук - и зависают в воздухе на расстоянии какого-то вершка от его кожи, грозя вонзиться в живую плоть, если она хоть чуть-чуть пошевелится...

...И вот оно, наказание, ожидающее за гробом Алексея и все души, родственные ему, - висеть вечно над пропастью, распяв себя на радуге, символе надежды, любви и веры, залоге спасения, не сметь пошевелиться под угрозой неимоверной боли - и видеть с высоты муки слепых человечков, страдающих только от своего незнания, мочь крикнуть им о спасении, уготованном для них, - и не сметь сделать этого от страха, что гвозди Христовы вот-вот вонзятся в ладони! И это - удел святогрешной души человеческой, уготованный ей всего лишь на одну Вечность, всего лишь на веки веков, - на веки веков!

А рядом с Алексеем распяты другие люди, другие страдающие грешники, - скольких из них он видел на портретах в школах, музеях и библиотеках, книги скольких из них он читал, плача от умиления, музыка скольких из них высекала огонь из его груди! А теперь - все они распяты, распяты на радуге, на знамении надежды, их же усилиями воздвигнутой над адом...

Неожиданно в ушах Алексея послышался звон, словно серебряные колокольчики зазвенели где-то сверху. Тонкая, изломанная фигура, одетая в чёрное, в развевающейся, как саван, накидке, с красным цветком в петлице на груди и с красными бантами на остроносых туфлях, шла навстречу ему по мраморному воздуху, и от каждого шага её воздух звенел, звенел серебряным звоном.

"Это он, - подумал Алексей, - ради него я пришел сюда", - и замер, вглядываясь в его глаза.

Глаза незнакомца смотрели, как будто извиняясь, но вместе с тем тая угрозу, совсем как у дядюшки Алексея.

- Зачем ты показал мне всё это? - спросил Алексей у чёрного человека.

- Ты и так видел всё это - сердцем, - произнес человек танцующим голосом. - Ты уже давно находишься в этом мире, как и все они, - он обвел рукой распятых рядом с юношей. - Они сами захотели этого, они сами строили эту радугу, чтобы помочь людям, и сами обрекли себя на муки распятия. Кто хочет быть звездой, тот должен быть готов сгореть, - усмехнулся незнакомец гадливо, но вместе с тем как бы жалостливо.