Ярость (ЛП)

Тот отрицательно покачал головой.

— Может, следовало бы все это сделать достоянием общественности?

— Я хотел быть хитрее. Но, похоже, вскоре так и сделаю. Все остальные варианты у меня кончились.

— Я могу тебе как-нибудь помочь?

— Кто может быть близким для пятилетнего ребенка. Настолько близким, что этот ребенок предпочитает нарисовать себя с этим «некто», а не с родителями.

Женя поглядела на него так, как глядят люди, уверенные, что близкие им люди как раз сходят с ума.

— Я серьезно спрашиваю. Кто? Кто-то из родственников?

Он огляделся по закусочной в поисках семейств. Дети. Кого они держат за руку. Но в это время жареного цыпленка лопали, похоже, сплошные гимназисты, слишком молодые и глупые, чтобы думать о пищеварительном тракте и о влиянии канцерогенных веществ на организм.

В одном углу сидел отец с дочкой, на глаз — лет восьми. Возле кассы стоял следующий, с двумя сыновьями-близнецами. Один пацан пытался сбить шапку с головы другого, назревал скандал.

В дверях появилась мамаша с тремя детьми. Она, довольно полная, явно не сторонящаяся от жареного в глубоком жиру цыпленка. Детей она, похоже, от этого зла защищала, или же они унаследовали метаболизм от отца, который вошел сразу же за ними. Низенький, худой как щепка, замученный. Ни ее нельзя было назвать красавицей, и он не красавчик, а вот дети удачные. Парень и две девочки, на глаз — от пяти до десяти лет.

— Я в туалет, — замученным голосом сообщил мужчина. — Держитесь мамы, хорошо?

Худой тип исчез, женщина же уставилась в меню, как будто видела его впервые в жизни.

Женя стала отвечать на вопрос Шацкого:

— Тео, так ведь это же совершенно просто. Ты и вправду неисправимый холостяк, раз спрашиваешь об этом. Это брат или сестра.

Шацкий застыл на месте. Он глядел на пару малышей, стоявших возле матери, и увидел тот прекрасный жест, сопровождающий человека с древнейших времен. Жест доверия, привязанности, безопасности. Исполняемый автоматически, без раздумий, единственный в своем роде символ дружбы и любви — жест, когда рука ребенка тянется к ладони старшего родного человека.

Невероятно, подумал он. Это невозможно, чтобы я совершил такую ошибку.

Единственная официальная база данных, которую он не проверил. Единственная, но в данном деле с самого начала наиважнейшая, вполне понятным образом ключевая.

Семья. Брат. Сестра. Месть.

Он глянул на часы и выскочил из-за стола, перевернув стакан с кофе, и выбежал из бара.

Близилась половина четвертого.[127] Солнце зашло пятью минутами ранее.

12

За окном сделалось совершенно черно, внутри было точно так же.

Следовательно, время где-то между тремя и четырьмя вечера. Нужно подняться и процарапать очередную черточку, но ей не хотелось. Можно было встать и включить свет, но и этого не хотелось. Темнота казалась безопасной, темнота ее окутывала, чем больше девушка об этом размышляла, тем сильнее воспринимала отсутствие света словно мягкую ткань, в которую можно завернуться, словно в одеяло.

К сожалению, оказалось, что не она одна могла зажечь свет. Комната неожиданно заполнилась яркостью, Хеля крепко стиснула веки, чтобы закрыть глаза, и так она лежала, не двигаясь, вглядываясь в фантомы под веками, бродячие пятна различных оттенков серости.

Щелкнул замок. Хеля застыла в испуге, дыхание остановлено, все мышцы напряжены.

Но никто не вошел, просто замок щелкнул.

Хеля подождала еще несколько секунд — никто не вошел.

Девушка подняла голову. Светодиод у двери светил зеленым цветом, а не красным.

Хеля еще чуточку переждала, поднялась, подошла к двери и обнаружила за ней большую сумку всяких вкусностей из Макдональдса.

Пленница задумалась. Наверняка она умрет. Это сообщение плохое. Наверняка умрет в мучениях. Это было ужасным известием. Но (похоже) ее не изнасилуют. Вот это (вроде как) сообщение хорошее.

Все вместе звучало не самым замечательным образом, но она не видела причин, чтобы ее замучили и не изнасиловали на голодный желудок. Она забрала сумку в комнату, вынула обед, затем огляделась по помещению и громко произнесла:

— Но если вы кому-нибудь скажете, что в свой самый последний обед Хелена Шацкая съела фишмак, то вернусь и всех вас тут переебашу, вкуса у вас ни на грош.

Она почувствовала себя несколько получше, в конце концов, а что ей осталось еще, кроме врожденного черного юмора. Начала она с шейка, пока тот был холодным, и подумала, что жертвы преступлений имеют право начинать обед с десерта.

13

Четвертого декабря, в тот же самый день, что и он сам, родилось пару известных личностей. Например, Райнер Мария Рильке. Особых восторгов поэт у него не вызывал, мало того, что умер от белокровия, так еще и Гитлер был его психованным фаном. Если уже говорить о диктаторах, то в этот же день родился генерал Франко. Вот этот, по крайней мере, пожил себе чуть ли не до девяноста лет. А ровнехонько за двадцать лет до его рождением мир почтил своим появлением Ярослав Крет.[128] Вот кому он завидовал: это же надо, столько путешествовать. Через год после Ярослава родилась Мариса Томей,[129] и вот именно ее, по-настоящему, Мышлимир Щонхор считал своей родственной душой, прежде всего потому, что она была невообразимо сексуальной. Честное слово, он считал ее самой сексуальной женщиной в мире и всегда защищался, когда над ним смеялись, что это ведь пятидесятилетняя тетка. Ведь это никак не было правдой: сегодня Марисе исполнилось всего лишь сорок девять лет.

Он тяжело вздохнул, вынул телефон из сумки, положил рядом с клавиатурой компьютера. Тот зазвонил ровно в 15:24. Как обычно.

Щонхор принял звонок.

— Всего самого доброго, сынок! — одновременно завопили в трубку родители. Тебе уже тридцать лет. Сто лет! Сто лет!

— Спасибо, я вас люблю, — пробормотал именинник, их энтузиазм всегда заставлял его испытывать какое-то чувство стыда.

Деньрожденные мещанские мечтания он придумал, не отходя от трубки. Что хотел бы мамочкин щварцвальдский тортик (это чтобы удовлетворить мать) и киндл (это уже чтобы отец знал, что ему купить), а еще познакомиться с девушкой, обладающей добрым сердцем (это чтобы у родителей появилась надежда на свадьбу и внуков). А то едь они не поняли бы, если бы признался, что величайшей мечтой Мышлимира Щонхора всегда было то, чтобы к нему постучалось самое настоящее приключение. Приключение с большой буквы. Приключение, которому нужны большой симфонический оркестр и хор, чтобы придать ему соответственное музыкальное обрамление.

Мышлимир Щонхор верил, что, в конце концов, все именно так и случится. Пока же он был самым обычным чиновником ЗАГС, а не путешественником, археологом или ученым, разыскивающим вакцину против рака в амазонских джунглях. Разве не об этом рассказывают все книги и фильмы? Поначалу все эти простые люди отбиваются руками и ногами, не хотят, умоляют, чтобы их оставили в покое — но, в конце концов, их втягивает водоворот перипетий, поворотов действия, любви, дружбы и сражений, ставка в которых самая высокая.

Часы на компьютере показывали, что через две минуты наступит ровно половина четвертого, а это означало, что сегодня, похоже, услугами его конторы уже никто не воспользуется. Это же означало, что можно собирать манатки и возвращаться домой. Или нет, сходить в кино. День рождения у него или нет.

И пойдет сам. Не сильно уж это деньрожденное мероприятие, только мало бы какая женщина поняла, что тридцатилетний мужик празднует под диснеевский мультик. Щонхор усмехнулся под нос. Глядел он практически все, за исключением польских фильмов, от которых на него наседали черные мысли. И давно уже ничто не зацепило его так сильно, как мультипликационная сказка о проклятой по причине собственного дара Снежной Королеве. Он сам не знал, почему. Быть может, это был замечательный крик о свободе? А может потому, что речь в сказке шла не о простой любви, но о могуществе любви между родственниками. Он смотрел, глотал проступившие от эмоций слезы, и вроде как должен был стыдиться, но, Боже ж ты мой, какое это было приключение.