Ярость (ЛП)

— Пусто.

А вот интересно, как все это выглядело, подумал Шацкий. Их эвакуировали на время какого-то обстрела под самый конец войны, потом этот здесь скончался, а остальные вышли? Слишком много чего творилось, чтобы помнить об одном покойнике под землей? Или это уже после войны кто-то спрятался здесь, и во время сна сердце не выдержало?

Прокурор подошел к останкам и пригляделся к черепу. Никаких видимых повреждений, характерных вмятин или дыр после удара тупым предметом, не говоря уже об огнестрельных ранениях. Похоже на то, что если кто и помог немцу переселиться в мир иной, то не таким образом. Так или иначе, смерть не спасла его от военного или послевоенного грабежа.

— Одежды на нем не было, — читал в мыслях Шацкого Ян Павел Берут.

Шацкий утвердительно кивнул. Даже если предположить, что грызуны с черви съели все, что можно было съесть, все равно, должны были остаться какие-то клочья, пряжки, пряжечки, пуговицы. Кто-то должен был слямзить все сразу же после смерти, еще до того, как одежда впиталась в разлагающиеся ткани.

— Законсервируйте остатки и доставьте в университет. Я напишу постановление о передаче. Пускай немец еще разик на что-то пригодится.

Старая варшавская практика. Ни один NN (неизвестный) в земле не упокаивался. Во-первых, жалко денег налогоплательщика; во-вторых, медицинские учебные заведения способны переработать любое количество останков. Старые костомахи обладают для них стоимостью большей, чем слоновая кость.

5

Домой Шацкий не спешил. Он еще заглянул в контору, быстро написал постановление о передаче останков для учебных целей, чтобы выкинуть это дело из головы. Из собственного кабинета в здании районной прокуратуры Ольштын-Север на улице Эмилии Плятер он почти что мог увидеть место, в котором получасом ранее спускался под землю.

Вообще-то, из его кабинета вид был неплохой. Не имеющее особых примет здание стоял на вершине откоса, под которым текла узкая Лына, от которой Ольштын взял свое имя. Понятное дело, имя предыдущее, когда реку называли Alle, а город — Allenstein. Вокруг русла тянулись дикие заросли, которые лишь без памяти влюбленные в свой город жители Ольштына называли парком. Сам Шацкий называл их черной зеленой дырой, и с парком они, по его мнению, имели столько же общего, сколько пожар с обогревом жилища. После наступления темноты он не отправился бы вглубь этих кущарей даже с сопровождением, поскольку предчувствовал, что черная зеленая дыра заселена не одними только жуликами, грабителями и лицами, желающими посягнуть на сексуальную свободу. Единственное, по причине чего нечто подобное могло сохраниться в самом центре столицы воеводства, было существование нечистой силы.

Теперь ей приходилось отступать по причине бульдозеров, поскольку дыру как раз начали возвращать к нормальной жизни. Принимая во внимание, что в Ольштыне слово «улучшение» звучало словно угроза, наверняка там все вырвут к чертовой матери с корнями, а на открывшемся месте уложат гигантскую мозаику из розовой плитки, а потом еще будут хвалиться, что то единственна в мире конструкция из польской тротуарной плитки, которую можно видеть из космоса невооруженным глазом.

— They paved Allenstein and put up a parking lot (Замостили Алленштейн и сделали из него парковочную площадку), — пропел он себе под нос, прикладывая к документу печать.

Самое главное, чтобы для него не выстроили тут никаких розовых отелей, чтобы вид из окна оставался тем же самым. Шацкий встал, надел пальто и погасил свет. За окном мрак зеленой дыры отделял его от города. Прямо напротив ярко освещенный собор высился над застройками старого города, словно громадная квочка, прижимающая к себе кучку цыплят. Справа над крышами выбивалась башня готического замка и часовая башня ратуши. Слева Ольштын спускался вниз, и это там, уже за зеленой дырой, размещались старая городская больница и убежище, которое пару часов назад перестал быть местом вечного упокоения для господина немца.

Дождь перестал, поднялся легкий туман, и боковая улочка Эмилии Плятер превратилась в мечту фотографа, готовящего альбом, посвященный меланхолии Вармии. Все было черно-серым, как оно и бывает под конец ноября, все покрыто тонюсеньким слоем льда. На тротуаре он выглядел угрозой жизни и здоровью, зато на безлистых деревьях эффект был просто сказочным. Каждая, даже самая мельчайшая веточка превратилась в сосульку, переливающуюся в мягком, распыленном туманом свете уличного фонаря. Шацкий глубоко вдохнул холодную влагу и подумал, что эта деревня нравится ему все больше и больше.

Прокурор осторожно перешел на другую сторону улицы и подумал, что им обязательно нужно будет переехать. Во-первых, до неприятности извращенным был факт, что он живет прямо напротив места работы. Как когда-то тщательно подсчитал — в тридцати девяти шагах. По дороге у него не было времени остыть, успокоить мысли, переключиться на домашний режим. Во-вторых, он терпеть не мог вот эту мрачную, оставшуюся от немцев виллу, в прошлом, дом директора частной гинекологической клиники, находящуюся по другую сторону забора, сейчас — Дом молодежи. К сожалению, директору хотелось быть человеком современным, и вместо нормальной хаты он поставил тяжелый параллелепипед, модернистское чудище, монументальное настолько, насколько может быть монументальным односемейный дом. Достаточно сказать, что вместо традиционной балюстрады у входных ступеней здесь имелась колоннада под крышей. Шпацкий, вывешивая недавно флаг на День Независимости, шутил, что соседям следовало бы нанять человека, который стоял бы у входа по стойке смирно, держа в руках зажженный факел.

Опять же, в последнее время Шацкому на самом деле нужны были эти несколько минут, чтобы психологически приготовиться к тому, что его ожидало. Потому он решил чуточку потянуть время и, вместо того, чтобы сразу же зайти в дом, обошел виллу, прошел сквозь обледеневший сад и заглянул в кухню, стараясь встать за пределами падающего из окна света. В своем пальто и с папкой в руке он походил на какого-то подглядывающего в окна извращенца семидесятых годов.

Естественно, и большая оскорбленная вредина и малая оскорбленная вредина замечательно развлекались вместе, что он давно уже заметил. Большая вредина рисовала что-то на громадном листе ватмана, наверняка размещение гостей на очередной свадьбе. Малая сидела на высоком табурете, болтала ногами и увлеченно рассказывала о чем-то, размахивая руками. Большая, заинтересовавшись, поднимала голову, потом смеялась.

— Богомолки хреновы,[17] — шепнул Шацкий.

В Ольштыне он жил уже больше двух лет, с Женей встречался немногим меньше, вот уже более года они жили вместе. Его первая серьезная связь с момента расставания с Вероникой более шести лет назад. Хорошая связь, удачная, клевая. Он даже не боялся применить слово: счастливая.

Несмотря на различные помехи и мелкие пертурбации, ему удавалось договариваться и с Хелькой, которая приезжала к ним то ненадолго, то на подольше. Шацкий очень осторожно привыкал к мысли, что, возможно, у него еще будет нормальная жизнь, что за все эти долгие годы вовсе не было столь очевидным.

Потому, когда великий сценарист решал устроить поворот в сюжете, Шацкий чувствовал, скорее, возбуждение, чем беспокойство. Муж Вероники получил стипендию в политехническом институте Сингапура, она же решила устроить себе приключение всей жизни. Параллельно с этим Вероника посчитала, что раз ее накачанная гормонами доченька завершила гимназию, то новую образовательную ступень можно будет объединить с укреплением отношений с отцом. Сам он отреагировал на это предложение с энтузиазмом, на что его бывшая жена вначале долго молчала, после чего рассмеялась тяжким, горьким смехом опытной женщины.

И так вот под конец августа он привез заплаканную, пережившую различные стадии истерики Елену Шацкую в Ольштын, чтобы здесь она могла получать образование во Втором общеобразовательном лицее, не обладающем столь живописным зданием, как учебное заведение Виктории Сендровской, зато гордящимся званием лучшей школы во всем воеводстве. Хеля, естественно, выкопала злорадные «правильные» рейтинги, чтобы показать отцу, что «лучший» в Вармии и на Мазурах означает восемьдесят второе место по всей Польше, а перед легендарной и лелеемой здесь «двойкой» поместилось ровно двадцать пять варшавских лицеев.