Ярость (ЛП)

— Мы возвращаемся к тому же сомнению, — сказал Шацкий. — Если должен применяться принцип общей превенции, то дело должно сделаться громким. Если общество о нем ничего не знает, то действия не имеют смысла.

— Мы возвращаемся к тому же самому ответу. Вполне возможно, что через мгновение дело и сделается громким. Подумайте вот над чем: а не предпочтете ли вы объявить о нем сами, и уже на своих условиях. Опережающий маневр, вставка палки в колесо. Наш псих похож на невротика, на таких людей плохо действует, когда их планы будут перечеркнуты. Возможно, он сделает какую-нибудь ошибку.

Какое-то время прокурор Теодор Шацкий обдумывал это предложение. Это имело смысл. Дело было слишком уж исключительным, их же начинания слишком рутинные, их легко было предвидеть. Неожиданный ход мог бы принести положительный результат.

— На кострах сгорали женщины, — поделился Фальк результатами каких-то своих размышлений. — А наша жертва — это мужчина. К тому же мужчина в повышенной степени.

— У равноправия два конца, — пожал плечами Клейноцкий.

— А если бы вы должны были попробовать типовое профилирование, — сказал Шацкий, — создание портрета преступника в соответствии с представленной вами следственной версией. В этом варианте он, как вы уже сказали, невротически тщательный, все планирующий и уверенный в правильности собственных начинаний. Что-нибудь еще?

Психолог съел последнее проросшее зенышко. Немного подумал.

— Блондин с волосами до плеч, — уверенным голосом заявил он. — Пара детей, у старшего — астигматизм. Жена работает в бюро по смешиванию красок. Сам он страдает гефирофобией, это редкое психическое заболевание, проявляющееся в паническом страхе перед переходом мостов. Потому все жертвы будут найдены по одной и той же стороне реки.

Шацкий и Фальк, не говоря ни слова, глядели на него.

— Я шутил.

Те двое даже не моргнули.

— Господи Иисусе, ну вы и нудные, — буркнул Клейноцкий. — Я думал о двух вещах, которые практически обязаны были иметься при подобном профиле преступника. Во-первых, виновник, вне всякого сомнения, пережил личную несправедливость. Но, внимание, со стороны не только лишь другого человека, но еще и системы, которая, по каким-то причинам, не сработала. Потому-то наш псих принял решение выручить систему. Во-вторых, такая деятельность требует знаний о людях, об их жизни, об их поступках. Нужно каким-то образом выискивать тех, кто заслуживает наказания. Если речь не идет о затруднении доступа к озеру или трахание кого-то на стороне, о наказуемых деяниях, нужно знать настолько много, чтобы добраться до этого человека перед следственными органами.

— И у кого такие знания имеются? — спросил Фальк.

— Священник. Терапевт. Полицейский. Прокурор, чтобы далеко не ходить. Врач.

Шацкий бдительно глянул на Фалька. Но тот смотрел совершенно в противоположную сторону, в окно.

— Вижу, что врач вам подходит, — не мог скрыть удовольствия Клейноцкий.

Он еще не закончил предложения, как раззвенелась мобилка Фалька.

— Кстати о враче, — буркнул асессор, глянув на экран. — Прошу прощения, мне нужно ответить.

Он вышел в коридор, закрыв за собой дверь, но Шацкий с Клейноцким не успели перемолвиться и словом, как Фальк вернулся. Шацкий только глянул на молодого коллегу, как сразу понял, что встреча подошла к концу.

8

Доктор Тереза Земста излучала спокойствие. В мире нервничающих, с повышенной возбудимостью, охваченных стрессами и фрустрацией людей она казалась оазисом натурального успокоения. Прокурор Теодор Шацкий очень хорошо чувствовал себя в ее компании, и сейчас он размышлял о том, что ее покой был результатом терапии, медитативным упражнениям, или, возможно, она столько уже видела в своей жизни клинического психиатра, что даже увидав горящий за окном «Гинденбург», врач лишь тихо улыбнулась бы и сунула пачку попкорна в микроволновку.

— Я не все понимаю, — сказал он, выслушав ее краткий рапорт. — Так он, в конце концов, не может говорить или не хочет?

— Давайте я подойду к этому по-другому. Он не желает с вами общаться. Если бы хотел, наверняка бы нашел какой-то способ. Ведь можно написать на листке, настучать что-то на мобильном телефоне. Предварительно можно заявить еще и то, что нежелание общения с его стороны является результатом сознательного решения, а не болезненного состояния. Но даже если бы он захотел с вами пообщаться, вербально он сделать бы этого не мог. Поскольку его речевой аппарат не столько был ликвидирован, сколько разорен.

— Какие элементы конкретно? — спросил Фальк.

— Если конкретно: все. Нужно будет сделать УЗИ и провести магниторезонансные исследования, чтобы надлежащим образом оценить масштабы разрушений, но сама я ничего подобного раньше никогда не видела. Выбитые и разбитые зубы, практически оторванный язык, голосовые связки — в клочья.

— Сорваны?

— Вы уж простите, но прокурор просто обязан иметь какие-то знания по анатомии. Голосовые связки — это не струны, которые можно сорвать, они представляют собой размещенные в гортани тонкие мышцы, они немного похожи на срамные губы. Их легко повредить, потому природа их хорошенько спрятала.

Шацкий поглядел на Фалька. У него были вопросы, но он посчитал, что выступает в роли патрона, и что асессор сам должен задавать вопросы в своем следствии.

— А у вас имеются какие-нибудь теории относительно того, каким образом появились такие ранения?

— Я много езжу на велосипеде, — сказала врач, и Шацкий подумал, что, возможно, это физические упражнения являются источником ее спокойствия, — и частенько останавливаюсь перед переходами. Понятно, это же Ольштын, вечно красный свет. И чтобы не сходить с велосипеда, я хватаюсь такой бело-красный столбик, который устанавливают перед переходами. И это было моей первой мыслью, когда я заглянула в горло этого человека. Что кто-то взял такой вот металлический столбик и его этим вот столбиком, прошу прощение за выражение, орально изнасиловал.

Все молчали. За окнами кабинет Земсты было уже темно, за мрачным пятном парка Шацкий видел огни в окнах дома радио, в котором утром давал интервью. Он узнал здание по характерным — очень узким и высоким — окнам.

— А возможно ли такое, чтобы он сделал это сам? — спросил Фальк. — Устроил себе увечье, поскольку пожелал наказать себя за то, что делал своей жене. Я видел разные вещи, на которые толкали людей угрызения совести.

— Я уже сотни раз повторяла различным людям, но повторю и вам: у домашних насильников нет угрызений совести, поскольку в их мире эти деяния не являются плохими. Они применяют собственное священное право на наведение дисциплинарного порядка, на воспитание, на наказание, на то, чтобы призывать к порядку. Они управляют своими двуногими недвижимостями таким образом, который посчитают самым правильным. Как правило, они этим горды, так что нет и речи об угрызениях совести или о стыде. Понятное дело, некоторые держат где-то в сознании то, что мир окончательно пошел псу под хвост, и что за побои жены могут быть неприятности. Но это ничего не меняет, просто теперь они бьют так, чтобы не было следов, или физическое насилие заменяют на психическое, вместо побоев устраивая сеансы унижения. Понятно?

Мужчины кивнули.

— Здесь срабатывает специфический механизм дегуманизации. Я не люблю сравнивать какие-либо явления с нацизмом, так как всегда это окончательный аргумент, но как и дискриминация национальных меньшинств, так и являющийся основой для домашнего насилия сексизм всегда назначен для системного насилия, разрешенного в результате идеологической пропаганды. Немцы, убивая евреев, никакого убийства не совершали, поскольку евреи не были людьми, а всего лишь евреями. Их научили этому и освободили от ответственности. Виновные в домашнем насилии тоже научены тому, что женщины — это не люди, а некий подвид, и представители этого вот подвида являются их собственностью. Потому, как психиатр, я гарантирую вам, что ни о каком самоувечии здесь не может быть и речи. Но даже если бы мы приняли фантастическое предположение, что это все он сделал себе сам, то сомневаюсь, чтобы он сделал сам себе перевязку.