Ярость (ЛП)

В случае Моники Найман свою методику синтеза он не применил, так как не было и нужды. Женщина пришла, уселась и уверенным голосом надиктовала ему все, не нужно было менять и запятой. Она была настолько хорошо приготовлена, как будто бы свое выступление готовила неделю. Теперь же она глядела на хозяина кабинета и ждала, что тот сделает.

А прокурор Теодор Шацкий не делал ничего. Он щелкал ручкой и размышлял. Вопреки модным теориям, за которые Фальк позволил бы себя порезать на кусочки, он считал современные методы допросов глупым шаманством, единственная цель которого заключалась в трате государственных средств на никому не нужные тренинги. Как-то раз его затащили на подобный, так он чуть от смеха не помер. Теоретически все заключалось в том, что поначалу следовало вести беседу о заднице Марыни, чтобы проверить, как станет вести себя свидетель — на тренинге это называлось «подстройкой внутреннего детектора лжи» — чтобы потом неожиданно атаковать вопросом, связанным с делом, и наблюдать за реакцией.

В перерыве он подсел к тренеру, они пили кофе, болтали о погоде и политике, вели псевдопрофессиональную беседу о том, какие машины лучше: с автоматической или ручной передачей. И внезапно Шацкий спросил у тренера: так как оно было, когда ты засадил жене нож в ухо и провернул там несколько раз. Она кричала? Сопротивлялась? И была ли теплой кровь, стекавшая по его ладони?

Мужик подавился бутербродом настолько капитально, что пришлось применять прием Геймлиха.[55]

Правда, с занятий тренер Шацкого выгнал, но прокурор доказал свою правоту. Любой станет реагировать, когда с разговоров о погоде переходишь на убийство жены. И настройка внутреннего детектора лжи не имеет с этим ничего общего.

Точно так же Шацкий не верил в доброго и злого полицейского. Все эти подлизывания и запугивания казались ему дешевкой, он испытывал стеснение, когда видел ведущих себя подобным образом полицейских. Да, люди тупы, но не настолько, чтобы сказать что-то такое, чего говорить они не хотят, для того, чтобы соврать, диссертацию защищать не нужно. А чтобы с ними вести какую-то игру, необходимо иметь что-то в запасе. То, чего они хотят, или то, чего боятся.

Моника Найман врала так, что детектор лжи (обычный, а никакой не внутренний) уже искрил бы во все стороны, а под конец попросту бы взорвался. Вот только у Шацкого на эту женщину не было абсолютно ничего.

Только это его не беспокоило. Люди — профаны, они кажутся себе такими ловкими и хитроумными, тем временем — машина следствия вертится. У него будут содержания всех ее эсэмэсок, записи камер наблюдения возле работы, все разговоры с мобильного телефона, признания сотрудниц из библиотеки, людей, работавших с Найманом в бюро путешествий. Он еще успеет поговорить с пани Моникой, когда тома дела чуточку набухнут, а для надлежащего следствия были нужны не штучки-дрючки, а доказательства.

Шацкий глядел на посетительницу. Женщина сидела напряженно, одетая и подкрашенная как для беседы по вопросу приема на работу. Все опрятно, скромно, с офисной элегантностью. Белая блузка, застегнутая под самую шею, темный жакет, туфли на невысоком каблуке. Волосы собраны в кок, очки заменили контактные линзы. Хорошие адвокаты советуют обвиняемым женщинам выглядеть в судебном зале именно так.

Прокурор перевернул протокол и указал место, в котором женщине следовало подписать.

Та удивилась.

— Так допроса не будет?

— Вы ведь все уже рассказали.

— И никаких дополнительных вопросов уже не будет?

— А вы желаете что-то добавить? — ответил хозяин кабинета вопросом на вопрос.

Супруга Наймана размышляла так интенсивно, что был слышен скрип вращавшихся в ее голове шестеренок.

— Вы мне не верите.

— А если я скажу, что нет, вы признаете правду?

Та закусила губу и уставилась на ноябрьский вечер за окном, на какой-то миг превратившись в женщину, которой была вчера.

— И будут нужны какие-то дополнительные допросы?

— Думаю, мы еще успеем надоесть один другому.

— Так вы меня в чем-то подозреваете?

— Откуда подобная мысль?

— Вчера я совершенно была не в себе.

Шацкий подумал, что ему и вправду не везет, если говорить о женщинах, посещающих его кабинет. Если бы не то, что прокурорам нельзя подрабатывать на стороне, он потребовал бы платить себе по восемьдесят злотых за каждый час подобного рода признаний.

— Мне жаль, — в конце концов, безразлично заметил он. — Но не желали бы вы прибавить что-либо, что может иметь связь с исчезновением и смертью вашего мужа?

— Только лишь то, что лично я со всем этим не имела ничего общего.

— С чем?

— Ну, с этим.

— То есть? — Шацкому хотелось, чтобы она сама сказала.

— Я его не убила?

— А вы рады, что его нет в живых?

Женщина сморщила брови и глянула так, словно бы у него за спиной пассажирский самолет только что приземлился на крыше собора. А потом подписала протокол и поднялась, полностью готовая к выходу.

Шацкий подумал, что в следующий раз запишет ее на пленку.

9

Прокурору Теодору Шацкому не везло с начальницами. Но когда попал в Ольштын, поначалу облегченно вздохнул. Эва Шарейна казалась достаточно типичным продуктом данного учреждения. Хороший юрист, не особенно заинтересованная экспозицией на первой линии фронта, она быстро попала в окружную прокуратуру, а оттуда, после нескольких лет работы в надзоре, ее отослали назад уже как районную начальницу. Зная динамику прокурорских карьер, можно было предположить, что она либо вернется в округ на более высокую должность, либо попадет в апелляционный суд. В последнем Шацкий сомневался; Шарейна, как и все здесь, была психопатической местной патриоткой, и скорее в приступе печали утопится в одном из одиннадцати ольштынских озер, чем выедет в Белосток или Гданьск.

Солидная, трудолюбивая, порядочная, собранная, специалист, скорее, в теории, чем в практике, но это имело и свои плюсы — все, включая и Шацкого, относились к ней, как ходячей энциклопедии по юрисдикции.

Возраст: около сорока, чуть моложе Шацкого, худощавая, спортивная, она занималась бегом по пересеченной местности. Что было источником множества кулуарных шуточек, поскольку на стенах ее кабинета висели фотографии с соревнований, на которых она, вспотевшая и покрытая грязью, мало походила на человеческое существо.

Но если бы кого-либо спросить про Эву Шарейну, на первом месте никто не указывал ни ее должность, ни юридические знания, ни даже странное хобби. Всегда говорили так: Эва? Просто замечательный человек.

Когда Шацкий услышал это в первый раз, он обеспокоился. О его матери тоже так говорили. А он, лучше, чем кто-либо, знал, что его мать хорошей не была. За своим теплым, лучащимся эмпатией и пониманием фасадом она была агрессивной, вечно обозленной мегерой, выстраивающей очередные стены доброты, чтобы скрыть за ними бешенство и претензии ко всему свету. Она была словно аллигатор, скрытый в плюшевом комбинезоне. Всякий желал к ней прижаться, но если кто знал ее так же хорошо, как собственный сын, то знал, что состоит она, в основном, из когтей и клыков.

Эва Шарейна была точно такой же. Шацкий довольно быстро в этом удостоверился, она же знала, что подчиненному это известно. Потому-то особенно они друг друга не любили, пряча нелюбовь за маской холодной вежливости. Его маска была минималистичной, ее — преувеличенно сердечной.

Вызванный к начальнице, Шацкий даже не брал с собой бумаг; после бесед с Фальком и Берутом в голове у него все было замечательно разложено — словно паззл по цветам, оставалось все только собрать.

Шарейна никогда не принимала посетителей за своим столом, обязательно за небольшим столиком, где сама она могла присесть рядом, понимающе улыбаться и создавать атмосферу дружбы и доверия. Вот и теперь она сидела на привычном своем месте возле окна, рядом с незнакомым Шацкому мужчиной, на глаз — лет тридцати, несколько закоренелого в своей спортивной варшавской элегантности. Тут же Эва Шарейна сорвалась с кресла, словно бы увидела близкого родича, который после множества лет отсутствия вернулся из эмиграции.