Ярость (ЛП)

— Завтра, в одиннадцать. Но вы должны оставить мне эти останки. Ни о чем прошу не беспокоиться. Во-первых, я учил большую часть польских патологов; во-вторых, здесь у меня имеется оборудование, по сравнению с которым ольштынская криминалистическая лаборатория — это набор юного химика.

— Я не беспокоюсь, — ответил на это Шацкий. — До завтра.

Профессор, доктор наук Людвик Франкенштейн неожиданно положил ему руку на плечо и поглядел в глаза.

— Вы мне нравитесь, — сказал он.

Шацкий даже не улыбнулся в ответ. На лестнице он глубоко вдохнул в легкие ноябрьский воздух. Коленки у него подгибались, в глазах мутилось. Коленки подгибались потому, что если бы не привычка еще из Варшавы, он попросту приказал бы закопать останки, а вместе с ними и доказательство небанального преступления. Конечно, его несколько беспокоило то, что справедливость не восторжествовала. Но при мысли, что мог бы сам себя лишить самого обещающего за много лет дела — при этой мысли ему и вправду делалось нехорошо.

4

Похоже, ему не хватало действия. Сейчас следовало вернуться в контору, сообщить начальнице о новом, сложном и наверняка вскоре — весьма громком деле. Позвать печального дознавателя Берута, составить план действий. Как можно быстрее выслать кого-нибудь домой к Найману, вызвать его родных для допроса. Попросить кого-нибудь в Варшаве допросить врача, занимавшегося стопой. И ожидать результаты исследований. Как всегда в следствии. Но вместо всех этих рутинных действий он приказал Беруту установить адрес, уже через четверть часа он успел переговорить по телефону с женой Наймана и сейчас ехал по Варшавской — по той настоящей, широкой улице Варшавской — в направлении Ставигуды. Он был возле Кортова, когда с неба что-то начало падать. на сей раз это был не замерзший дождь, но — на удивление — мокрый снег. Громадные хлопья выглядели так, словно по дороге из тучи их кто-то пережевал, а потом с ненавистью выплюнул на лобовое стекло ситроена.

По сути дела, приятное различие после вчерашнего, потому что автомобильные дворники с этим справлялись.

Шацкий проехал мимо учебного заведения и сразу же потом выехал из Ольштына; по обеим сторонам дороги выросла стена леса. Прокурор никогда и никому не говорил об этом, но такой дорожный пейзаж он просто обожал. Другие крупные польские города были окружены буфером уродливых пригородов. Когда ты покидал центр, то поначалу ехал через джунгли крупноблочных домов, потом сквозь зону складов, мастерских, заржавевших вывесок, каких-то двориков, заполненных разъезженной грязью. В Ольштыне тоже имелись подобные выездные дороги — прежде всего, на Мазуры — но вот эта была совершенно другой. После центра ты попадал в университетский комплекс, бывшую прусскую психиатрическую лечебницу. Поначалу шли старые, овеянные легендой дома, затем шли современные, профинансированные Европейским Союзом постройки. Потом заправка — и все, конец города, дорога шла по дуге, через пару сотен метров после таблички, сообщавшей, что это уже конец Ольштына, никаких следов цивилизации уже не было. В этом городе ему нравилось то, что уже через несколько минут можно было оказаться в лесной глуши.

Движение было небольшое, Шацкий слегка прибавил скорости на дороге, которая деликатно шла волнами в соответствии с ритмом холмистого варминьского пейзажа. До Ставигуды было неполных два десятка километров.

Он всегда жил в городе. Никогда из его окон не открывался иной вид, чем на другие квартиры в иных домах. В течение сорока четырех лет. Если бы сейчас его колымага пошла юзом на мокрой грязи, Шацкий распрощался бы с жизнью, не зная, как оно бывает, когда становишься с чашкой кофе перед окном спальни, и взгляд задерживается только на линии горизонта.

Три года назад он возвратился в Варшаву после недолгого пребывания в Сандомире только лишь затем, чтобы убедиться в том, что и он сам и его родной город выдали из себя все, что могли предложить. Он ужасно мучился, физически чувствуя, как его гнетет и подавляет этот уродливый молох. Не успев еще толком распаковать чемодан с барахлом, он уже начал выискивать предложения должностей. И вот на Ольштыне в голову пришло, что это ведь Мазуры: озера, леса, солнце — отпуск. За всю свою жизнь он ни разу там не был, всегда ездил к морю, но именно так все это себе представлял. Что осядет тут, найдет небольшой домик с видом на сосняк и будет счастлив, читая по вечерам спокойные книги и подбрасывая дрова в печь. В этих видениях не было никаких женщин — только он, тишина и покой. Тогда он горячо верил, что только лишь одиночество способно дать мужчине полное исполнение всех его стремлений.

Двумя годами позже реальность никак не соответствовала прежним представлениям. Он торчал в связи, во все еще свежем, но уже не страстном романе. И перебрался, конечно же, из однокомнатной квартирки в крупноблочном доме на Ярутах в дом своей женщины, настолько стоящий в самом городе, что больше «в городе» была бы только разбитая на ступенях ратуши палатка. Вроде бы как жилище в старой вилле, вроде как с садом, но из кухни Шацкий видел место работы — ирония судьбы. Ну а еще он перестал говорить «Мазуры». Он жил в Вармии, и эта отдельность ему нравилась,[27] а Женя смеялась, что способ, каким это подчеркивает, лучше всего свидетельствует о том, что подписал фолклист.[28]

Это правда. Место рождения перестало его определять, и это было хорошо.

Ставигуда была большим селом, хаотически разрастающимся, в большинстве своем состоящее из современных домиков на одну семью. Здесь не было никакой урбанистической или архитектурной мысли, которая превратила бы пространство в дружелюбное место: истинный просмотр проектов из каталога, отделенных один от другого стенами и заборами. Гаргамели[29] смешивались здесь с польскими усадьбами, американскими виллами и хижинами из бревен. К тому же, амбиция каждого соседа заставляла его иметь стены выделяющегося цвета, как будто бы сам по себе адрес был недостаточен для идентификации недвижимости.

Дом Найманов был домом — насколько Шацкий увидел в наступающей темноте — выкрашенным в желто-зеленый цвет. А кроме этого ничем особенным он не выделялся. Довольно новый, выстроенный, наверняка, в течение последних семи — десяти лет. Квадратный в плане, одноэтажный, с небольшими окнами и громадной крышей, с чердаком, гораздо более высоким, чем первый этаж. Как будто именно он был самым главным помещением. Дом был отделен от соседних участков металлической оградой с солидными, каменными столбами. Подъезд вымощен плиткой, сейчас покрытой тающим снегом.

Прокурор Теодор Шацкий поставил машину в грязи перед воротами и вышел. Супруга Наймана в длинном свитеое ожидала у калитки. Скрещенные руки она сильно прижимала к телу, волосы были мокрыми от снега. Возможно, ждала она уже долго.

Шацкий подумал, означает ли это что-то.

Внутри дом ничем особым не выделялся. Партер имел приличную площадь, но при этом было весьма мало окон и совершенно недостаточная высота. Салон был соединен с кухней и столовой в одно неуютное помещение.

Закрытый камин, телевизор величиной с экран кинотеатра, огромное кожаное кресло в форме буквы U, перед ним двухуровневый стеклянный столик. На нижнем уровне газеты, на верхней столешнице куча пультов дистанционного управления для всего на свете. Никаких книжек.

Шацкий молчал, он ждал, когда хозяйка сделает кофе и размышлял над тем, а что сказать. Если бы они попросту обнаружили труп Наймана в кустах, жена была бы первой подозреваемой — супруга, которая в течение недели не заявила об исчезновении. Но кто-то ведь потратил кучу усилий, чтобы человека убить, превратить в сухие косточки и спрятать в городе. А кроме того, прокурор не был на все сто уверенным, что это останки Наймана. По телефону Шайкий установил только лишь то, что действительно, вот уже более недели хозяина не было дома.

Женщина поставила перед ним кофе. Рядом очутилась тарелочка со сладостями.