В дороге

За насыщение музыки вибрирующей сексуальностью Бетховен, вероятно, несет меньшую ответственность, чем итальянцы девятнадцатого столетия. Мне не раз приходилось задавать себе вопрос, почему оперы Моцарта менее популярны, чем оперы Верди, Леонкавалло и Пуччини. Трудно назвать более «хватающие за душу» мелодии или их большее количество, чем в «Фигаро» или «Доне Джованни». Эта музыка, хоть и «классическая», не загадочна и не очень сложна. Наоборот, она ясная и простая той простотой, которая подвластна лишь гению. И все же на одно исполнение «Дона Джованни» приходится сто исполнений «Богемы». «Тоска» раз в пятьдесят популярнее «Фигаро». Если взглянете на каталог граммофонных пластинок, то обнаружите, что за время продажи трех пластинок «Волшебной флейты» продаются тридцать пластинок «Риголетто». На первый взгляд, это изумляет. Однако причина лежит на поверхности. Со времен Моцарта композиторы научились искусству делать музыку более хриплой и более сексуальной. Арии, написанные Моцартом, прекрасны, ясны и чисты, что делает их пресными в сравнении с душераздирающими мелодиями итальянцев девятнадцатого века. Привыкшая к более крепким напиткам, публика не берет кристально-чистые песни Моцарта.

Ни одно эссе на тему современной музыки не может быть полным без упоминания Россини, который был, насколько мне известно, первым композитором, показавшим, какое очарование кроется в вульгарных мелодиях. До Россини эти мелодии частенько были поразительно банальными и дешевыми, но никогда в них не было низкой вульгарности, присущей некоторым из наиболее успешных мелодий Россини и представляющейся нам непременным качеством современной музыки. Методы, которыми Россини пользовался для достижения своей мелодической вульгарности, не так-то легко проанализировать. Полагаю, его величайший секрет заключается в коротких и легко запоминаемых фразах, часто повторяемых в разных тональностях. Однако легче объяснить на примере. Вспомните первую арию Моисея из «Моисея в Египте». Мелодия на редкость вульгарна и совершенно непохожа на популярные мелодии более раннего времени. Она близка к современным популярным мелодиям. Сегодняшний умопомрачительный успех Россини связан с изобретением им вульгарных мелодий. Прежде вульгарным людям приходилось удовольствоваться изящными мелодиями Моцарта. Но пришел Россини и дал им другую музыку. В том, что мир пал и из благодарности стал поклоняться ему, нет ничего удивительного. И если он давно перестал быть популярным, то лишь потому, что потомки, восприняв его уроки, достигли в его вульгарной манере такого триумфа, о котором он и не мечтал.

Варварство вошло в популярную музыку из двух источников — из музыки варварских народов, например негров, и из серьезной музыки, которая обратилась к варварству за вдохновением. Техника эффективной интерпретации варварской музыки пришла, естественно, из музыки серьезной. В совершенствовании же этой техники больше всех остальных сделали русские композиторы. Если бы не жил на свете Римский-Корсаков, не существовала бы современная танцевальная музыка.

А вот приучившись к напористому, чисто физиологическому музыкальному стимулированию, какое представляет собой современная джазовая музыка с ее ударными, с ее ритмическим грохотом и завывающими переходами, вернется ли мир к чему-то менее прямолинейному, предсказать не может никто. Даже серьезные музыканты, кажется, находят трудным противостоять варварству. Несмотря на монотонность и устрашающее отсутствие изящества, они тянутся к русской манере, как будто нет ничего поинтереснее и посимпатичнее. Когда мальчиком я впервые услышал русскую музыку, меня захватила ее дикая мелодичность, ее неумолимые ритмы. Однако мое восхищение уменьшалось с каждым новым прослушиванием. Сегодня никакая другая музыка не кажется мне более скучной. Цивилизованный человек может получать удовольствие только от цивилизованной музыки. Если вас заставят каждый день слушать одно и то же, выберете вы «Oiseau de Feu»[50] Стравинского или «Gross Fugue»[51] Бетховена? Несомненно, вы выберете фугу, хотя бы за ее сложность и за то, что в ней гораздо больше заложено для работы мысли, чем в слишком простых русских ритмах. Похоже, композиторы забывают, что мы, несмотря ни на что, даже, может быть, несмотря на нашу внешность, все еще цивилизованные люди. Они отдают нас на растерзание не только русской и негритянской музыке, но и кельтским кошачьим концертам, и нестерпимым испанским завываниям с ритмичными кастаньетами и дисгармоничными гитарами. Когда серьезные композиторы вернутся к сочинению цивилизованной музыки — а некоторые из них уже отворачиваются от варварских мелодий, — мы, возможно, услышим изменения в сторону изысканности в популярной музыке. Но пока серьезные музыканты не меняются, нелепо было бы думать, что изменятся вульгаризаторы.

Загадка театра

Случилось так, что во времена моей неправильной жизни я побывал в театре примерно двести пятьдесят раз за год. Естественно, этого требовали мои обязанности; вряд ли кто-то проделает такое из удовольствия. А мне за это платили.

К концу года — и задолго до того, как наша планета обошла вокруг Солнца, — я пришел к выводу, что платят мне недостаточно; правда, за эту работу никаких денег не будет достаточно. Короче говоря, я перестал ходить по театрам; и теперь ничто не заставит меня повторить тогдашний опыт.

С тех пор я хожу в театр не чаще трех раз в год.

Но есть люди, которые посещают все премьеры, причем не из необходимости, не потому что им надо зарабатывать на хлеб насущный, а потому что им это нравится. Им не платят за походы в театр; они сами платят за это, как за особую привилегию. Неисповедимы пути людские.

Вот об этой загадке я частенько размышлял — по возможности абстрагируясь от наполнявших меня ужасов — во время самых мучительных пассажей в тех пьесах, которые я был вынужден смотреть. Вокруг меня в креслах — так я думал — сидели несколько сотен благополучных и образованных зрителей, которые заплатили свои деньги, чтобы посмотреть бессмысленную чушь (ибо мне кажется, что эта пьеса была одной из девятнадцати ей подобных или двадцатой в стиле «Дома, где разбиваются сердца» или «Дома миссис Бим»). Эти люди у себя дома предпочитают читать первоклассные романы, во всяком случае, не худшие. И они ужасно рассердятся, если им предложить грошовую книжку.

Все же эти читатели почтенной литературы ходят в театры (запомните, без принуждения), чтобы посмотреть пьесы, которые находятся на уровне дешевых романов, ими же презираемых — на полном основании и совершенно справедливо.

К романам они предъявляют определенные требования: хотя бы минимум правдоподобия, заслуживающие доверия персонажи, приличный слог. Они бы не стали читать невероятную историю с кукольными персонажами, которых приводят в движение нелепые условия бытия и которые выражают себя на гротескном, напыщенном, неправильном английском языке. Однако посмотреть пьесу с теми же характеристиками ходят тысячи. Их трогают до слез ситуации, которые в романах те же люди сочли бы смехотворными. Им нравится, они восхищаются языком, от которого любой, имеющий хотя бы минимальное чувство языка, содрогнулся бы, прочитав в книге.

Именно об этой странной аномалии я размышлял, проводя ужасные вечера в театре. Почему дешевые романы вызывают отвращение у тех, кто получает от них же удовольствие, когда они представлены на сцене? Правда, эта проблема не так уж неинтересна?

Мистер Бернард Шоу сказал, что легче написать роман, чем пьесу; и чтобы показать, какого труда стоит драматургу вложить многостраничные никчемные описания в несколько строчек диалога, он переписал в современном духе одну сцену из «Макбета». Замечу, что Шекспир выбран удачно для сравнения. Не буду спорить, плохой роман написать проще, чем хорошую пьесу. Но, с другой стороны, гораздо легче написать плохую пьесу, обреченную на успех — даже в расчете на умную и разборчивую аудиторию, — чем плохой роман, который сможет очаровать такую же аудиторию. Драматургу нужно создать нечто такое, в чем персонажи исключительно карикатурны, язык хуже напыщенной риторики и нет никакой правды жизни — а есть лишь одна игра положений. Романисту это не сойдет с рук.