Непотерянный рай

По правде говоря, его любили. Технический персонал, курьеры и даже служащие были ему многим обязаны, нередко, попав в критическое положение, искали у него протекции. Он, как никто другой, мог уговорить председателя, шефа, заведующего, мог защитить бедного работника от служебных или бытовых неприятностей.

И уж когда наступал момент, что нужно было уговорить какого-нибудь большого начальника, он подавал тому пальто не сразу, тянул, разглаживал воротник, отыскивал пятна, отчищал их и все время приговаривал:

— Дорогой председатель, этот Калиновский из отдела рекламы очень порядочный человек, а его хотят перевести куда-то. Неужели это правда?

— Правда, он очень часто опаздывает на работу.

— Ну, опаздывает. И как же ему, бедняге, не опаздывать? Мало того, что сын у него неряха и лодырь, так еще и невестка такая же попалась. Вот он и носится с утра по магазинам, стирает пеленки и чуть дыша прибегает ко мне раздеваться.

— Пеленки, говорите?

— Я знаю, что говорю, разбираюсь в людях. Он человек ангельского терпения, мученик.

И председатель махнет рукой, Калиновский останется на работе, а Матеуш выпьет двести граммов за здоровье мученика, и все будут говорить:

— Наш Матеуш многое может, он всех здесь переживет.

И Матеуш переживал всех, особенно больших начальников: председателей, ответственных секретарей, сменявшихся чуть ли не через год, и директоров, которые, оказавшись совершенно непригодными в институте, переходили, как правило, на более высокую должность. А Матеуш, как и прежде, подавал пальто, к молоденьким сотрудницам обращался «Зося», «Малгося», иногда прибавлял местоимение «наша», никогда никого не называл по фамилии, не обращался «пан» или «пани» и уж никогда не употреблял слово «гражданин». Он великолепно обходился одними титулами с различными прилагательными: уважаемый директор, дорогой председатель, золотой заведующий.

— Такое мыслимо только под нашей крышей, — поговаривали сотрудники, — потому что учреждение и не государственное, и не частное, чудом сохранился этакий общественный институт.

Именно об этом Матеуше подумал Анджей, поднимаясь в лифте. Может, стоит послать его с цветами, заодно разведает, что там делается. Если она не позвонит до обеда, надо будет так и сделать.

На третьем этаже он энергично прошагал мимо целой шеренги стендов с рекламными экспонатами, рисунками, этикетками, деревянными фигурками в псевдонародном стиле и вошел в приемную. Как всегда, не смог сдержать улыбки при виде невозмутимого лица секретарши пани Зофьи и свежих цветов, которые она любила ставить в скромной вазочке на угол стола. Через открытую дверь из соседней комнаты потянуло холодом.

— День добрый, пани Зося!

— Добрый день, — на лету бросила она, направляясь в кабинет, чтобы поймать там развевающиеся занавески и прикрыть окно.

Он последовал за ней, положил портфель на стол и выслушал нарекания своей энергичной сотрудницы:

— Никогда толком не проветрят. Никотин застрял во всем вашем кабинете, в мебели, в коврах. Если не перестанете курить, отравитесь насмерть этим никотином. Каждый месяц слышу, что с первого числа бросите курить, и ничего у вас не получается, чепуха какая-то.

— Вот увидите, какого-нибудь первого числа возьму да брошу. Клянусь.

— Ба-ба-ба. Никогда вам не избавиться от этого.

— Избавлюсь или не избавлюсь, но мне следует поблагодарить вас за то, что вы так заботитесь о моем здоровье.

— О своем забочусь, ко мне тоже проникает через дверь эта отрава.

«Тебе-то здоровья не занимать», — подумал он, глядя на ее безукоризненно гладкую, розовую кожу, на пышный бюст, распирающий красный свитер.

— Боровца еще нет?

— Председатель предупредил, что придет в половине девятого. Сегодня пятница, в одиннадцать у вас заседание совета.

— Ну да, эта чертова пятница.

Она подала ему папки с эскизами и несколько писем. Он отодвинул бумаги на край стола. Ну вот и вторая печаль — нехитрая функция канцелярского робота. Подписывай заключения, заполняй бланки, просматривай папки, которые сегодня интересуют тебя еще меньше, чем обычно. Вполне достаточно, если он просмотрит их там, на заседании, а потом быстренько набросает ответы. На такое у него опыта хватит.

Секретарша растерянно следила за его движениями, они сегодня были то чересчур энергичными, то совершенно небрежными. Она собралась уйти, но он остановил ее.

— Пани Зося, почему вы не присядете?

— Вы сегодня чем-то озабочены, я уж лучше постою. А то вопрется какая-нибудь и тут же раззвонит, будто я тут у вас просиживаю целые дни.

— Все равно сплетничают, не думайте, что этого можно избежать. Сплетни и красивая женщина неразлучны.

— Вы всегда так любезны. Приготовить вам кофе?

— Пожалуйста, приготовьте.

В этом здании кофе пили все, за исключением, разумеется, Матеуша, который предпочитал пить другие напитки. Едва придя на службу и отметив свою явку, что означало, будто они уже работают, все дружно начинали рассказывать о дне вчерашнем, а затем так же дружно переходили к этому коллективному обряду.

Откровенно говоря, здесь прилично работал лишь тот, кто не имел ни желания, ни времени на приготовление кофе, не ходил в служебное время в столовую, считая, что служебное помещение существует для работы, а собственный дом — для приготовления пищи и принятия ее. Эти нелюдимы старой закалки выполняли свою работу добросовестно, их нельзя было встретить на вечеринках и предпраздничных выпивках. Люди без полета, без фантазии, отщепенцы и роботы, они не могли рассчитывать ни на продвижение, ни на награды. Кто же станет поддерживать таких ограниченных людей, прикованных к своим канцелярским галерам, не умеющих ни ступить, ни слова молвить, ни даже выступить на производственном совещании?

Пускались в ход стаканы, чашки, блюдца, электрокипятильники, здание наполнялось благоуханием свежезаваренного кофе. Дело шло споро, так как штат состоял в основном из женщин, привыкших обращаться с посудой. Все они ссылались на пониженное давление и уверяли, что не могут работать, им трудно собраться с силами без чашки кофе и нескольких сигарет.

Это, конечно, не означало, что после кофе все до одного в едином порыве набрасывались на работу, обстановка сохранялась, пожалуй, прежней, такой же вялой. Давление оставалось на низком уровне до самого полудня, точнее, до той самой минуты, пока снизу, из столовой, не доносился звон первой тарелки и запах супа поднимался вверх по лестнице либо заносился в лифте на самые верхние этажи… Вот тогда добрая половина сотрудников оживлялась и проявляла свою неизрасходованную энергию.

У одной лишь пани Зофьи не было пониженного давления. Она не пила кофе, но ежедневно варила его для своего главного шефа, председателя Боровца, и его советника, консультанта Анджея. Вот за этим кофе она с ним и беседовала каждый день.

— Что нового, пани Зося? Все трудятся? — начинал он дежурную серию вопросов.

— Все в порядке. Наши коллеги — люди солидные, только вы их немного распустили. Да вот Перкун по-прежнему скандалит.

— Скандалит? А что на этот раз?

— Не буду морочить вам голову. Сама все улажу.

— Нет, прошу вас, ничего не скрывайте, я должен знать.

— Подкапывается под вас. Трубила на весь коридор, что если ее не повысят, то она отомстит вам. Куда-то что-то, вы понимаете, «что-то» напишет.

Он громко рассмеялся.

— Вам смешно, а она любит доносить. Вредная баба.

— Пусть доносит. Что она, черт возьми, может донести на меня?

— Донос можно сочинить любой, невелика премудрость. Особенно для нее. Она это уже делала на своей прежней работе, вот ее и сплавили. Зачем вы ее держите? И кретинка к тому же.

— Да, умом не блещет.

— Оторвала где-то себе диплом о высшем образовании, а сама элементарной орфографии не знает.

— Это мне известно.

— Так зачем вы ее держите?

— Муж от нее ушел, живет одна, да еще воспитывает дочку. Надо же быть снисходительным к людскому горю, пани Зося!