Страница 13 из 64
— Например?
— Как объяснить трагизм нашей истории, если мы избранный народ? Для чего избранный? Для гонений? Для погромов? Для рассеяния?
— Гонения и погромы — прямое следствие жизни в рассеянии. Но само рассеяние явилось благом для евреев.
— Почему?
— Да потому что Господь спасал их таким образом. Близилось великое переселение народов. Кто мог тогда об этом знать? Никто, кроме Творца всего сущего. Под ударами варваров рушились империи. Без следа исчезали великие и малые народы. А евреи, рассеянные по всему свету, уцелели. Разве можно не увидеть в этом промысел Божий? Впрочем, обо всем этом сказано в Библии.
— Вы действительно считаете, что Книгу книг даровал евреям сам Господь?
— А как можно в этом сомневаться? В Библии вся мудрость земная и небесная — от сотворения мира и до его конца. Это книга вечности, непостижимая, как и ее Создатель. Величайшие мудрецы тратят жизнь на расшифровку хотя бы нескольких фраз. Никто не в силах постичь ее сокровенного смысла. Разве хранители такой книги не заслужили права считаться избранным народом?
— Но почему Создатель из всех народов выбрал семитское племя нищих египетских рабов? Потому лишь, что племя это происходило от Авраама, с которым у Господа были свои отношения?
— Не только поэтому. Избранно было племя особой закалки. Жестоковыйное, упрямое. Не податливая глина, а камень, подобный тому, на котором были выбиты скрижали. Евреям еще предстояло стать народом. Нелегко было угрюмым кочевникам избавиться от рабских навыков и языческих предрассудков. Сколько раз они доводили до исступления своего вождя и вызывали гнев самого Господа. Но если что-то укоренялось в их коллективной душе, то уже навеки.
— Коллективная душа? Мне всегда казалось, что душа и коллектив — понятия несовместимые, — заметил Виктор.
Бубер пожал плечами, как бы удивляясь тому, что приходится разъяснять столь элементарные вещи.
— Индивидуальная душа каждого еврея, — сказал он устало, — есть отражение коллективной души всего еврейского народа, в которой запечатлены сорок веков нашей истории. В том числе и важнейшее для всего человечества событие — соборная встреча целого народа с Богом. Храня в подсознании все еврейское духовное наследие, каждый еврей может заново пережить эту встречу.
«Попробуй поспорь с этим чертом, — подумал Виктор. — На все у него есть ответ». А вслух произнес:
— Вы, господин Бубер, вероятно, считаете, что возрождение еврейской государственности на земле древней родины немыслимо без прихода Мессии. А раз так, то мы, сионисты, ничего не добьемся. Но мы, в отличие от наших собратьев в черных лапсердаках, работаем, а не проливаем слезы на «реках вавилонских», которые легко могут превратиться в реки еврейской крови. И превратятся, если наш труд окажется бесполезным. Это наша забота, наше бремя, и дай Бог, чтобы мы смогли вынести тяжесть его.
Бубер впервые посмотрел ему прямо в глаза, холодно и испытующе, и Виктор почувствовал, что невозможно утаить что-либо от этого взгляда, пронизывающего человека до сокровенных глубин.
Бубер вдруг грустно улыбнулся:
— Еврейское государство будет создано в результате тикун олам — исправления мира. Произойдет это без вмешательства Мессии. Боюсь, уже после того, как прольются те самые реки еврейской крови, о которых вы только что говорили.
Философ встал, давая понять, что разговор окончен. Проводил гостя до дверей и, прощаясь, сказал:
— Занимайтесь политикой, молодой человек, и оставьте музу в покое. Не тратьте на пустое сил…
С тех пор Виктор не возвращался к литературным занятиям. Правда, в его многочисленных тетрадях наряду с деловыми заметками и набросками статей есть и автобиографические записки, свидетельствующие о том, что тяга к изящной словесности не оставляла его до самого конца отпущенных ему дней.
Хоть записки не датированы, почти всегда с легкостью можно определить, к какому периоду его жизни они относятся.
Записки Арлозорова
Бен-Гурион
Ну вот и удалось наконец объединить наших лейбористов. Партии «Ахдут Авода» и «А-Поэль а-Цаир» перестали существовать. Их место заняла партия «Мапай». Не сложился у нас еще класс-гегемон, и одной партии нашему рабочему движению с лихвой хватит.
Гораздо важнее, что у нас появился наконец лидер, отличающийся упорством и твердостью. Я чувствую, что именно Бен-Гуриону суждено стать повивальной бабкой еврейского национального возрождения. Этот человек многого добьется благодаря своей повелительно-мужественной сути и фанатичной строптивости.
Меня он недолюбливает. Я — доктор экономических наук, магистр философии, владею пятью языками. Я — свой человек в чертогах западной культуры, куда он может пока только заглядывать. Он не в силах мне простить, что я не осушал здесь болота, не прокладывал дороги, не болел малярией, не охранял по ночам еврейские островки, чудом возникшие в арабском море. Но знаю я также и то, что он высоко ценит мои профессиональные качества.
И на том спасибо. Я ведь тоже его не люблю. Не все, без чего нельзя обойтись, можно любить.
Могучий, напористый самородок из Плонска, не получивший никакого образования, самоучка, изучавший греческий язык, чтобы в подлиннике читать Платона, упрямо пытается ликвидировать разрыв между собой и интеллектуальной элитой. Кое-чего он уже достиг в этом направлении, и не важно, что полностью сгладить разницу он, скорее всего, не сможет. Масштаб его личности определяется сильной волей и природным умом, а не интеллектом. Он строптив, необуздан, мстителен. К недругам относится, как Мордехай к Амману. Ему хотелось бы видеть перед собой только тех людей, которые с ним во всем согласны. Тех, которые ему перечат, он, распалив свой гнев, стирает в порошок.
Мне он однажды с восторгом процитировал Генриха Гейне: «Если Господь захочет осчастливить меня, то пусть на деревьях в моем саду будут повешены несколько моих врагов. Сердечно растроганный, я прощу им перед смертью те неприятности, которые они причинили мне при жизни. Надо прощать врагам своим, но только после того, как их повесят».
— Правда, здорово? — спросил Бен-Гурион и засмеялся, не дожидаясь ответа.
Уступать, договариваться этот человек не умеет и не любит. Если идет на компромиссы, то только с совестью.
С этим медведем берлогу не поделишь. Нелегко с ним работать.
Я часто задумывался над тем, в чем же причина его почти магического воздействия на окружающих. Оратор он посредственный. Аналитическое мышление у него хромает. Его статьи, изобилующие повторениями и длиннотами, скучны и утомительны. Он грубоват, неотесан, угрюм, лишен чувства юмора. Когда на него «накатывает», Бен-Гурион крушит, ссорится и бушует, обрушивая удары не только на противников, но и на самых близких людей. Его властность подавляет почти всех, с кем ему приходится иметь дело.
И он же может всю ночь просидеть у постели больного товарища или расплакаться вдруг на собрании памяти Герцля.
Все-таки главное в нем — это то, что он ничего не боится и без колебаний идет на любой риск, если только его интуиция подсказывает, что так надо.
Он — одинок. И от крупности, и потому, что властолюбие неизбежно обрекает человека на одинокое стояние. Сейчас это его тяготит, что со временем, вероятно, пройдет.
Как-то обронил в доверительном разговоре: «Политическая жизнь — чем не собачья упряжка? Если ты не вожак, то будешь видеть перед собой только чьи-то зады».
С тех пор как его избрали секретарем Гистадрута, нам приходится вместе тянуть одну упряжку, и, хотя бывали у нас откровенные разговоры, друзьями мы так и не стали. Друзья ему давно уже не нужны.
Помню наш спор о Ленине летом 1923 года, когда Бен-Гурион вернулся из Москвы, где возглавлял делегацию палестинских рабочих на Международной сельскохозяйственной выставке. Я был на его блестящем докладе об этой поездке.