Страница 12 из 64
— Из-за вас я чуть было не получил комплекса неполноценности, — сказал он, продолжая улыбаться. — Прошу прощения, что сразу не узнал вас, но вы очень изменились.
Сима изучала в университете химию. Ее обаяние и мягкость характера превращали любое общение с ней в занятие легкое и приятное. Не отличаясь глубиной познаний и не испытывая никакой тяги к отвлеченным понятиям, она хорошо разбиралась в человеческих отношениях, умела слушать. Трогательная ее беспомощность и простоватая наивность сразу бросались в глаза, вызывая инстинктивное желание защитить, помочь.
Она принимала это как должное и лишь улыбалась смутной неопределенной улыбкой, когда ей говорили о том, какая она ранимая и беззащитная.
Он пригласил ее в ресторан, и они славно провели время в тот день. Потом надолго расстались.
Защитив докторат в Берлинском университете, Виктор переселился в Палестину, где сразу включился в политическую борьбу. В стране существовали тогда две рабочие партии. Не отличаясь друг от друга ничем существенным, они тем не менее самозабвенно враждовали. Одну партию возглавлял Иосеф Шпринцак, а другую Давид Бен-Гурион. Оба лидера с трудом выносили друг друга, и каждый тянул худосочное рабочее движение на себя.
Появление Арлозорова изменило соотношение сил. Виктор присоединился к Бен-Гуриону, вместе они уломали Шпринцака, и тот неохотно согласился на объединение. Бен-Гурион, стоявший во главе Федерации профсоюзов — Гистадрута, возглавил и новую лейбористскую партию, получившую звонкое название «Мапай». Его лидерство никем не оспаривалось. Немногочисленные в ту пору рабочие и нарождающаяся партийная элита видели в нем своего потенциального вождя.
Виктор, подтянутый, безукоризненно вежливый, даже в несусветную жару всюду появлявшийся в костюме и в галстуке, вначале чувствовал себя, как павлин, случайно попавший на птицеферму и с удивлением прислушивающийся к галдежу и кудахтанью. Но вскоре ситуация изменилась.
Он умел разговаривать с людьми. Ни тени надменности или превосходства не чувствовали те, с кем доводилось ему общаться. Довольно быстро Арлозоров стал хорошим оратором, полностью овладев искусством держать в напряжении свою аудиторию. Его речь отличалась образностью, логической завершенностью и трезвым подходом к любой ситуации. Он не только анализировал каждую проблему, но и проникал в самую ее суть. Никто не мог с такой четкостью обнажить нерв любого дела.
Был у Виктора еще один дар. Он обладал голосом редкой тональности, способным воплотить все оттенки чувств. Даже те из них, которые похожи на чудесную мелодию и не передаются словами.
Голос Бен-Гуриона иногда напоминал скрип несмазанной телеги. Берл Кацнельсон говорил так, словно его рот набит ватой. Голос Виктора очаровывал сразу.
Такой человек импонировал всем, и карьера его была впечатляющей. В 1931 году Арлозоров возглавил политический отдел Еврейского агентства, став, в сущности, министром иностранных дел еврейского анклава в Палестине.
Сима снова возникла в его жизни в 1927 году. К этому времени она уже успела выйти замуж, обзавестись ребенком, развестись и перебраться в Тель-Авив.
Она подошла к нему после его выступления на каком-то собрании, и Виктор тут же пригласил ее в ресторан Фогеля на Алленби.
Оркестр играл медленное танго, и они долго танцевали в мерцающем свете оплывающих свечей.
— Что бы ты хотела больше всего на свете? — спросил Виктор, провожая ее домой.
— Выйти за тебя замуж, — ответила она сразу, будто ждала этого вопроса.
Через неделю они поженились.
Он почти сразу понял, что ей не подняться до его уровня — слишком уж велик разрыв между ними.
«Но, — думал он, — возможно, это не так уж плохо. Зачем женщине ум? Моего вполне хватит на двоих».
Так оно и было, пока он был жив.
Особенно раздражала Виктора ее назойливость. Она хотела всегда быть с ним рядом и добивалась своего упреками и слезами. Ему пришлось брать Симу на многие деловые встречи, рискуя показаться смешным. Но он предпочитал это женским истерикам.
Иногда ее поступки граничили с абсурдом, хотя в основе их всегда лежали наилучшие побуждения. Она была из тех заботливых жен, которые будят уснувшего мужа, чтобы он принял снотворное. Впрочем, события развивались так, что на личную жизнь почти не оставалось времени.
История шла к мировой войне железным шагом, и Виктор был из тех немногих, кто предчувствовал, какой катастрофой обернется она для его народа.
Бубер
Долгие годы не политику, а литературу считал Виктор своим истинным призванием. Музыку и поэзию он воспринимал как удивительную гармонию, каким-то чудом извлеченную из хаоса мироздания людьми, отмеченными особой печатью. Ему казалось, что и он принадлежит к тем немногим, которым дано извлечь из хаоса «танцующую звезду».
Мать и друзья восхищались его стихами. Виктор писал о жизни и смерти, о трагическом одиночестве человека во Вселенной.
В 1924 году Виктор послал свои стихи Мартину Буберу, жившему тогда в Берлине. Ему нравился этот мыслитель, у которого были особые отношения с самим Богом.
Вскоре он получил от философа письмо. «Я прочел Ваши стихи, — писал Бубер, — и считаю их безнадежными. Но Вы, безусловно, человек одаренный, и мне хотелось бы поговорить с Вами. По утрам я обычно работаю дома».
Мартин Бубер встретил его по-домашнему, в халате, пожал руку сильной ладонью и пригласил в свой кабинет, где массивный письменный стол был завален бесчисленными листками, исписанными крупным летящим почерком, папками с рукописями и книгами. Хозяину не было еще и пятидесяти, но похожая на лесные заросли борода и ницшеанские усы, прячущие чувственные губы, уже совсем побелели. Был он мужчиной крепким, коренастым, с грубоватым лицом и широким носом. Темные, глубоко сидящие глаза под кустистыми, все еще черными бровями смотрели внимательно и спокойно.
Виктор подумал, что за этой суровой оболочкой томится, как в каземате, мощная душа.
— Я ознакомился с вашими стихами, — сказал Бубер неожиданно звучным голосом. — Вы, молодой человек, не поэт, и никогда им не станете. Вы мыслите прозой. В ваших стихах есть идеи, образы и даже сила. В них есть все, что угодно, кроме поэзии.
— А что есть поэзия? — спросил Виктор, с удивлением почувствовав, что вынесенный ему приговор его совсем не печалит.
— Лучшие слова в лучшем порядке и внутренняя музыка, — ответил Бубер. — Каждое настоящее стихотворение имеет свою неповторимую тональность, а ваши стихи дребезжат, будто составляющие их компоненты вырезаны из жести. Но ведь поэзия это прежде всего красота. Люди, к сожалению, разучились понимать подлинную красоту. Это слово давно уже стерлось и обрело пошловатый оттенок.
Бубер помолчал, задумчиво теребя бороду короткими толстыми пальцами.
«Трудно поверить, что этой рукой написаны изумительные философские трактаты», — подумал Виктор.
— Впрочем, одно ваше стихотворение, кажется, оно называется «Утоли мои печали», мне понравилось, — прервал молчание Бубер. — Ну то, в котором вы утверждаете, что диалог между вами и Богом оборвется, лишь когда неотвратимая сила безжалостно остановит ваше сердце. Вы действительно ведете разговор с Богом и тем самым персонифицируете Его?
— Не с Богом, а с мирозданием, — сказал Виктор.
— Это то же самое, — улыбнулся Бубер. — Лишь в живых диалогах с Творцом мы можем воспринимать Его как личность. Чисто символически, разумеется, ибо Его сущность не может быть выражена в конкретных понятиях.
— Диалог с Богом? А он возможен?
— Разумеется. Он верховный партнер любого диалога. Надо лишь ощутить это.
— Я не атеист. Еврей не может быть атеистом. Я, как и большинство моих товарищей, ценю духовное наследие своего народа, хоть и не исполняю религиозных обрядов. И все же некоторые постулаты иудаизма кажутся мне сомнительными, — произнес Виктор, решившись перевести разговор на интересующую его тему.