Марченко и варнаки

А эти двое — еще и явно из «бегунов», безбумажных, безыменных божьих людей, крайних фанатиков, безграмотных, но тем более яростных в путаной вере своей…

— Марчинька! — дрогнул голосом Пантелей. — Давай помогать буду имать бандитов. Смело помогать буду!

— Я тоже помогать буду!

— И я, — поддержали Пайфан и Тимопей.

— Доверь нам, начальник, скрытников давнуть!

— Опыт имеется, лишь бы в зачет пошло! — с развязной и мерзкой готовностью включились уголовники. — За себя не боись, нам расчет тебе помочь!

— Нет! Сказано, стоять тихо, если набежит который — валите кучу малу. Да не набежит, не бойтесь…

Он слишком глубоко ненавидел уголовников, чтобы принять даже верняковую помощь от них. Сейчас они рвутся на д о з в о л е н н о е обстоятельствами, возможно, «мокрое» дело, чтобы войти в доверие к нему, создать хоть намек на некую условную с ним общность. А ведь уже становятся опасными, хотя сами еще и не осознали этого — малость отъелись, окрепли, даже ходьба пошла им на пользу, укрепляя вялые от долгого беспросветного безделья тела. Недавно их совсем не пугали будущий суд и кара, но тогда таежная лютая смерть явственно скалилась им. А теперь она отступила, изо дня в день рядом с ними — одежда, обувь, еда и оружие. Правда, одежда и обувь в основном на людях, да долго ли, умеючи, снять? А со всем этим добром тайга опять обернется не мачехой, а мамой родной… Алтайцы, конечно, вполне искренни, им можно бы верить. Но и их помощи он не примет: пусть поймут — они крепко опоздали с ней и не хочет он облегчать их вину ни большим, ни малым доверием…

— Нет! — повторил он весело опять. — Управлюсь сам, я — мастер-одиночка.

Упрекнул себя, что не удержался от трепотни — перед кем же? С расстановкой предупредил:

— Чуть тамаша́ какая — первыми буду стрелять вас, понятно?

Сверкнул на миг кипенью зубов в дьявольской усмешке своей, распахнул окаянную синеву глаз, первозданным ледком отсвечивающую. «Обоз» сник…

— Надо будет потом, — чуть не вслух подумал Марченко, — связать этих урок с теми медведями, вот будут стеречь друг друга на ходу! — опять ухмыльнулся себе: — Еще не повязал, а уже связал!

Но подумал весело, уже всем телом ощущая окрыляющую ознобную легкость опасности и азарта, то фантастическое сочетание пружинной напряженности и одновременной раскованности всех мускулов, удесятеренной чуткости и зоркости, которое всегда позволяло ему действовать молниеносно и безошибочно В такие моменты он походил на снежного барса: беззвучные, эластичные какие-то походка и движения, грация, которой можно залюбоваться, забыв о жестокой силе и взрывной беспромашной реакции…

Малость не дойдя до тропы, Марченко шагнул за камень, незаметно положил под него карабин — теперь он стал бы только мешать. Даже и пистолет — лишнее искушение, надо обойтись без крови, повязать бородачей буквально и не калеча. Он встал в рост, крикнул в верхний конец тропы — обитая берестой дверь почти не проглядывалась в снегу:

— Эй, божьи люди, выходите к представителю власти!

Молчание было долгим. Он услышал, как шумит кровь в висках, а думалось — водопадик! — сказал себе:

— Чего волнуешься, мальчик? Не первое свидание…

Открылась не вся дверь, а узкая щель-бойница внизу, и бычий голос проревел подземно:

— Уйдитя добром, слуги анчихристовы! Сожгемся во славу божью, а не дадимся!

Тускло сверкнул металл в щели, Марченко пал за камень. Казалось, бухнула пушка, так громок был выстрел. Приглядевшись, по дульному раструбу определил: фузея, восьмигранный ствол, пуля граммов сорок. Одна ли она у них — ее ведь с дула заряжать, мешкотно… Прыжками бесшумными рванулся вверх по тропе, стараясь не терять из виду бойницу в двери. Снова высунулся раструб «пушки», Марченко метнулся за толстую березу, и тотчас ствол ее дрогнул от сочного удара, и снег посыпался с веток!

— Ну и малопулька! — усмехнулся. — Да ведь пока в затравке порох догорит, слон успеет улечься. Посовременней бы вам оружие, отцы, туго бы мне пришлось при вашей меткости!..

Через миг он рванул топор из-за пояса — рубить дверь. Кедровые плахи подавались мало, надо было не свой топор взять, потяжелее… Он стоял чуть сбоку и неуязвимость землянки работала теперь против ее обитателей: обзор у них был только через щель. В щель просунулась огромная пятерня, пытаясь дотянуться до ноги. Марченко перевернул в руке топорик, с хорошей оттяжкой влепил обухом по волосатой пясти. Стон, толстый рев, потом подземное рычание:

— Не дадимся волею! Сожгемся во славу божью! Изыдите добром, слуги сатанаиловы!

И глухим ревом завели стихиры.

Марченко обухом топора постучал в дверь:

— Эй, божьи люди, кончайте концерт! Предупреждаю, не примет бог вашего самосожжения, нашлет дым вонюч за ваше суемудрие и гордыню!

Под землей, видно, малость опешили от неожиданности, смолкли. Марченко влез на крышу. Крышей, собственно, был нетронутый склон, в который врыли свою берлогу-скрытню бегуны, но труба-то на крыше была! В дуплястый пень вывели глинобитный чувал суемудрые старцы, оттуда явственно тянуло сейчас теплом и дымком. Топили только что, или… Черт их, могут ведь… А, выкурю!..

Если б кто видел, какой мальчишески-озорной была сейчас усмешка грозного Марченки! Всю дорогу таскал он в кармане телогрейки небольшой и до сих пор вполне бесполезный груз — дымовую шашку. Не боевую, а ту, которой выкуривают из помещений разных паразитов. Он достал ее, аккуратно разжег и, когда из трубы-пня дохнуло теплом появственнее, бросил шашку в трубу.

…Невольные зрители толком так ничего и не поняли, хотя глядели во все глаза, забыв об опасности. Стоял на белом бугре милиционер, вроде зря стоял, двери-то снизу не видать. Потом из-под земли вырвался клуб желтоватого дыма, с ревом и кашлем вылетел громадный человек, Марченко прыгнул на него, и тот упал головой под склон. И — не стал вставать. Вслед медведем из берлоги вылетел второй гигант, кашляя и ревя, вскинул над головой топор, занес над Марченкой:

— Убью-у!.. Кха-к-х-ха-а!.. У-у-у…

И Марченко, бесстрашный Марченко рванул вниз без оглядки! Но у ручья вдруг встал, чуть качнулся телом к преследователю, и великан грянулся оземь, выронив топор в воду. Секунды возни, почти нечеловеческий рык-стон и сразу — тишина. Марченко медленно поднялся вверх, связал первого, еще вялого от удара по сонной артерии, волоком свез вниз, к брату или другу…

Ночевали в долине Согры, оставив позади самый чудной пожар — подземный. Ночевали трудно, на открытом месте, меж двух костров. Марченко впервые почувствовал страшную усталость, очень хотел и очень боялся крепко заснуть. Новички-старцы буйствовали, и их психоз, похоже, начинал неуловимо влиять на остальных: словно легкий огонек безумия вместе с бликами от костра пробегал по лицам. Старцы то буйно ревели свои стихиры, то начинали биться, как в падучей, и все это до странности согласованно. Марченко шагнул в световой круг и выпалил из карабина. Вниз, в землю, но вздрогнули все разом.

— Вот что, мужики. Вас тут восемь морд, да по пути, надо думать, прибавятся: есть два места, куда мы с вами в гости заявимся и где меня ждут не больше, чем вы ждали. Так вот что я хочу сказать, — четко и жестко, разделяя слова, говорил он, — стрелять буду без предупреждения, мне тут с вами не до формальностей! И стрелять буду не только в того, кто поноровит отвязаться, или буйствовать станет, или, тем более, в бег кинется, а — во всех! Во всех, понятно? Так что следите друг за другом тоже: связываю я вас крепче веревки круговой порукой и определять, кто больше, кто меньше виноват перед законом, не стану. Там суд разберется, кому чего и сколько, а мне тут не до разновесов, я не господь бог, но стреляю получше господа бога!

И твердым взглядом повел по «мордам», и синева его глаз в полусвете костра черным льдом блеснула безжалостно и резко.

— Не беспокойся, начальник! — угодливо поспешил вперед всех самый разговорчивый уголовник. — Нам тоже не расчет раньше время под пулю лезть. Так ишо куда кривая вывезет, а тут… Как ты стреляешь, мы наслышаны…