Страница 3 из 4
И пошла к выходу, твердо цокая высокими каблуками. Несгибаемая. Таинственная.
Мы онемели. И только полный Борька Львов сложил наконец влажный от пота носовой платок и, пряча его в костюмный карман, покачал седеющей уже еврейской своей головой, вымолвил одышливо:
– Большей стервы я ещё не видел. Да, не видел.
Я с ним согласился. С ним согласились даже наши девчонки…
Солнце скатилось за беспорядочность деревьев, скучную железную разноцветность и шиферность крыш с обязательными чердачными окнами. Остаточно белело на западе небо. Теннисистки уже начали свою легковесную игру, и от порывистых движений разлетались их юбочки, доносились упругие звуки ударов. Вино приятно холодило горло и растекалось внутри нарастающей теплотой.
– Через десять дней после экзамена я сидел на своём рабочем месте в издательстве. На душе было скверно и пусто, как на дворе у погорельцев. Ты знаешь, в конце каждой сессии даётся дня три на пересдачу предметов. Были эти дни и для меня, но я не пошёл к Максимовой. Зачем? Ещё раз дать ей увидеть мой страх… Напоить её моим страхом и смущением – и вновь быть отброшенным, как опорожнённый кубок. «Жду вас ещё…» Благодарю покорно! Подобное легко переносится в двадцать, когда у тебя масса нерастраченных сил и веры в себя. В тридцать три на подобные вещи начинаешь смотреть как на личное оскорбление. Хотя, конечно, повод дал сам: предмета не выучил.
Одним словом, смалодушничало нас четверо. Все остальные пошли по второму кругу. Результат: ещё два «уда», семнадцать «неудов». Да и много ли можно прочитать за один-два дня, если не успел за пять месяцев? Кое-кто из этих семнадцати очертя голову кинулся в третью попытку, глупо рассчитывая взять Веру Юрьевну измором. Большинство же сдалось и смирилось с «хвостом». В деканате всех нас с традиционной мягкой твёрдостью предупредили: кто не ликвидирует академическую задолженность до весенней сессии, допущен к сессии не будет и встанет вопрос о его отчислении из университета.
Это был мой первый «хвост» за три с половиной года учёбы. Может, я и не расстроился бы так сильно из-за слов декана, всего лишь дани его долгу, если б сначала не трусость моя и трёх товарищей по несчастью – ведь всё-таки ещё две тройки она поставила, вдруг и я бы проскочил, знал-то на уровне со всеми, – а потом опять разгром группы, по второму разу. Мы поняли, что нарвались на сильного, не знающего жалости и, главное, непонятного противника. Если так пойдёт и дальше, четверть, а то и треть группы может быть отчислена. И это на четвёртом курсе! Зачем ей это?
«…Зачем мне это? Зачем мне все эти мучения? Учебники взял, методички, вопросы экзаменационные. Взял ведь только потому, что не хватило смелости самому забрать документы. На самоубийство тоже нужна смелость… Однако опять садиться за романы, когда всё так дьявольски, так по-настоящему плохо? Когда я не успеваю, как ни стараюсь, освоить материал. Когда не смог удержать высоту и в одну сессию скатился до окончательного, серого троечника. Да ещё такой экзаменатор теперь… А ведь, кроме учебы, у меня в жизни-то и нет ничего! И даже это единственное я не научился делать хорошо. Не сумел… И главное: зачем всё-таки эта учёба? Что даст мне она в будущем? Классный журнал под мышку, пальцы в мелу и скромный, но надёжный кусок хлеба? Мелко. Мелко в тридцать шесть лет!.. Даст надежду, что я никогда, никогда больше не вернусь к ненавидимым всей душой, осклизлым чёрным сугробам промасленной ветоши и холодным склепам автоям, не вернусь к косноязычным и похмельным работягам, к голубым солнцам наколок, восходящим сквозь мазут на их раздавленных и разбитых железом кистях, не вернусь к голодно бродящим по чахоточной траве ПМК собакам? Такая надежда есть. Но она – лишь отрицание плохого, но ещё не утверждение хорошего… А заберу я документы, что у меня останется? Что? …Всё постепенно рушится вокруг, рвётся… Как же я устал!! Как устал!..»
Меланхолично я разбирал неисправный телефон на своём столе, и пессимизм мой не был кокетством. Вот уже больше недели я жил в состоянии тупого и безвыходного недоумения. Пришла бессонница: засыпал не раньше двух пополуночи. Начинало чувствоваться сердце. К вечеру пульс мерно отдавался в сжатых висках: подскакивало давление. Самодельные каникулы кончились. Пора было идти в библиотеки, собирать литературу по списку, снова садиться за стол под лампу и читать, читать, читать. Но сама мысль об этом была мне невыносима. Пока, во всяком случае.
Хлопнула дверь на пружине. За порогом, уже в комнате, стоял человек.
– Здравствуйте! Я могу видеть Дмитрия Ильича?
Дмитрий Ильич Ионенков, кряжистый сорокапятилетний мужик с приятной и частой улыбкой, с умными серыми глазами и загорелой морщинистой шеей прораба, бывший вольник-любитель, а теперь вдохновенный куряга – это мой непосредственный начальник, зам Бешуева по административно-хозяйственной части. Помимо содержания арендуемых издательством помещений (что входило в мои прямые обязанности), он отвечал также за обеспечение бумагой, транспортом и горючим, контролировал печатание изданий в типографии, использование бартера по рекламе. Словом, если я иногда валял дурака за раскрытой книгой, то у него работы хватало. Мы с ним ладили. Дмитрий Ильич напоминал мне тех беспечных и незаносчивых ребят, которые иногда приезжали подзаработать после институтов.
Стол Ионенкова находился в нашей глухой, без окон, в торце второго этажа прорабской (его фольклор) рядом с моим. Сейчас он пустовал.
Я перестал вращать отвёрткой, обернулся на женский голос. Ботинки с круглыми замшевыми носками, постаревшие от стирок джинсы, длинная коричневая куртка под кожу – на улице моросило. Кожаная старенькая сумка через правое плечо. Настоящие, не крашеные волосы цвета вот-вот созреющей пшеницы, с изумительным серебристым отливом! И как жестокая и несправедливая точка в конце обвинительного приговора невиновной – бледно-розовая горошина лишнего, дикого мяса у самого крыла носа, слева. Она не так уж кидалась в чужой глаз, однако была заметна.
– Дмитрий Ильича нет сейчас. Обещал скоро прийти. Если хотите, подождите его здесь.
– Я подожду. Можно я тут сяду?
– Можно, конечно. Это его стол.
Я снова принялся за работу. За спиной отодвинули стул, положили на столешницу сумку, мягко захрустели курткой – сели. Глубокий вздох. И следом же – царапанье по коже сумочки, сосредоточенное копанье в бумажках. Стукнула пластмасса ручки о дерево столешницы.
Молчанова Лена. Я знал, как зовут девушку. Она работала рекламным агентом в нашей фирме. Раза два видел её на нашем этаже разговаривающей с Дмитрием Ильичом, озабоченную. Она, видимо, пыталась ему что-то объяснить, рисовала в воздухе руками, а он поедал её живыми и весёлыми глазами и увлечённо давал какие-то советы.
Молчанова Лена. Девушка с хорошим ростом и первоклассными ногами, с прямыми подстриженными волосами в виде мягкого шлема, золотого и лёгкого, как у греческих богинь, – и всё это нивелировано излишеством на лице. «Бедная Лена!» – вздохнул я параллельно с классиком и забыл про неё. До сессии тогда оставалось всего ничего, и мне было не до женщин.
Сейчас она сидела за моей спиной. Я наконец открутил последний болт и отложил отвёртку. Сзади вздохнули снова, листопадный бумажный шелест перелился в бормотанье: «Ничего не могу найти, такая растяпа, ничего…» И вкрадчивым, с сокрытой насмешкой голосом:
– Молодой человек, а вы не хотите со мной познакомиться?
Секунды я медлил: слишком неожиданно прозвучал вопрос. Потом пожал плечами:
– А почему бы и нет? Хочу!
И начал оборачиваться. Сотни раз я делал это в нашей прорабской. Мелькнула оспенная шелуха лопнувшей краски на стене, исцарапанный колпак настольной лампы, несгораемый серый шкаф с инструментами и электробарахлом, узкая полоска панели с размазанным подмёткой тараканом, дверной косяк с криво вдавленным поперёк шрамом, белые двери и воронёный, жирный, кольчатый червь пружины. Снова капустная зелень стены, пожелтевший плакат по технике безопасности. Снова желтизна и зелень сквозь прозрачные полоски скотча, распявшие плакат по углам, левый-правый край стола Ильича и уютно выгнувшееся дно сумочки. Смутный блеск кожи на рукаве под искусственно дневным светом стремится вверх, вверх и… Я замер. Улыбаясь, на меня смотрела сама Татьяна Веденеева…