Страница 12 из 17
Разочарование нарастало постепенно. Когда я впервые увидел с моста окутанный сумерками город, он показался мне сказочно-прекрасным: геометрические шатры его зданий волшебными цветами проглядывали сквозь пелену лилового тумана, над которым, словно заигрывая с огненными облаками и нарождающимися звездами, вздымались причудливые шпили. А потом призрачный город украсился блестками вечерних окон, органично вписавшись в общую картину удивительной гармонии мерцающих в заливе огней и басовитых гудков пароходов. Теперь он и сам был чудом, звездным сводом мечты, пробуждающим в памяти чарующие мелодии, подобно Каркассону, Самарканду, Эльдорадо и прочим легендарным городам. Когда я бродил по милым моему сердцу узким извилистым улочкам с их георгианскими домами из красного кирпича, которые маленькими слуховыми окошками над колоннами парадного входа смотрели сверху вниз на позолоченные портшезы и деревянные кареты, у меня мелькнула вожделенная мысль, что наконец-то мне ниспослан бесценный дар, способный со временем пробудить дремлющего во мне поэта.
Однако надеждам не суждено было сбыться, и счастье длилось недолго. В ослепительном дневном свете уходящие в бесконечность каменные башни, коим луна придавала колдовское очарование, стали несуразными и нелепыми, а толпы людей, бороздивших тесные колеи улочек, все эти тучные смуглые незнакомцы с угрюмыми лицами и прищуренным взглядом, казались мне злобными, инородными в окружающем пейзаже чужаками, не умеющими мечтать и не имеющими ничего общего с голубоглазым пращуром давних времен, который всем сердцем любил зеленые лужайки и пирамидальные крыши белых новоанглийских деревень.
Вот так мои грезы о поэзии канули в черном омуте до дрожи пугающей пустоты и беспросветного одиночества, открыв мне страшную правду, запретную тайну тайн, о которой никто прежде даже помыслить не смел. Я понял, что это средоточие камня, скрипа и шума не является естественным продолжением Старого Нью-Йорка, как Лондон – Старого Лондона или Париж – Старого Парижа. Раскинувшийся передо мной мертвый город напоминал покойника, чье тело было плохо забальзамировано и кишело странными живыми существами, не похожими на тех, что населяли его при жизни. Осознав это, я потерял сон. Впрочем, утраченное спокойствие мне отчасти удалось восстановить, выработав привычку не выходить на улицу до темноты, которая помогала вернуть толику прошлого, привидением бродившего поблизости: в призрачном вечернем сумраке даже старые белые двери домов вспоминали крепких парней, некогда переступавших порог этих жилищ. Немного покоя – и я, почувствовав облегчение, написал несколько стихотворений. Нет, мне пока рано возвращаться домой, я еще не проиграл. Только полное фиаско могло вынудить меня позорно уползти обратно.
В одну из таких бессонных ночей я и встретил его. Это произошло в каком-то неприглядном дворе на окраине Гринвича, который я наивно считал районом поэтов и художников и где поселился, дабы окунуться в атмосферу их естественной среды обитания. Допотопные дорожки и старинные дома, площади и дворы, представавшие моему взору в самых неожиданных местах, пленили меня. Даже обнаружив, что громкоголосая эксцентричность поэтов и художников – не более чем мишура, что всем своим образом жизни они отрицают чистую красоту, а значит, и рожденные ею поэзию и искусство, я, тем не менее, из любви к этим вечным ценностям остался в Гринвиче, где, как мне казалось, они главенствовали, пока город не поглотил мирную деревню. В предрассветные часы, когда даже запоздалые гуляки не тревожили ночную тишину, я в одиночестве блуждал по пропитанным мистикой закоулкам города в поисках тайн, которые оставили потомкам поколения живших там прежде людей. Это пробуждало мою душу, наполняя ее мечтами и видениями, столь необходимыми ютящемуся во мне поэту.
Во время одной из таких прогулок я столкнулся с незнакомым человеком. Было часа два ночи, когда пасмурное августовское утро еще не пробило себе дорогу сквозь тьму, а я обследовал вереницу внутренних двориков, ныне доступных только через неосвещенные передние домов, но в прежние годы представлявших собой непрерывную единую цепь живописных аллей. О них ходили неясные слухи, однако, не отмеченные ни на каких современных картах, преданные забвению, они лишь еще больше притягивали меня, и я разыскивал их с удвоенным рвением. Теперь же мой энтузиазм и вовсе зашкаливал, ибо поиски увенчались успехом; в расположении этих дворов я уловил смутный намек на то, что они – всего лишь малая часть как две капли воды похожих на них двойников, таких же темных и глухих, непонятным образом втиснувшихся в небольшие лакуны между высокими стенами домов и глазницами дверей черного хода пустующих съемных квартир или спрятавшихся позади неосвещенных сводчатых арок, где иноязычная речь не нарушает тишину, которую оберегают замкнутые необщительные художники, избегающие публичности и дневного света.
Он заговорил со мной без приглашения, отметив мое приподнятое настроение; не укрылось от него и то, какие взгляды я бросал на крылечки с железными поручнями и на двери с дверными молоточками, поскольку в лучах неяркого света, струившегося из горящего окна, меня было хорошо видно. Мне же разглядеть его лицо не удалось, ибо он стоял в тени, да к тому же был в старомодной широкополой шляпе, которая отлично сочеталась с не менее старомодным плащом. Еще до того, как он обратился ко мне, я ощутил беспокойство. Невероятно худой, он больше смахивал на призрака, чем на живого человека, и голос у него был какой-то загробный, тихий, еле слышный, будто исходил не изнутри, а рождался прямо на губах. Он сказал, что уже несколько раз видел меня во время моих прогулок и пришел к выводу, что своей любовью к древним руинам я напоминаю ему его самого. Потом он спросил, не буду ли я возражать против компании сведущего в этих делах человека, который способен дать мне куда больше информации, чем новичок вроде меня сможет получить самостоятельно?
Пока он говорил, желтый лучик света из одинокого чердачного окошка упал ему на лицо, и за это короткое мгновение я сумел его рассмотреть. Удивительно было встретить в таком месте человека преклонного возраста столь благородной, утонченной, даже красивой наружности. Его лицо понравилось мне, но одновременно что-то неуловимое в нем встревожило меня: возможно, оно было чересчур бледным, или чрезмерно бесстрастным, или слишком контрастировало с окружающей обстановкой, и это не позволяло мне чувствовать себя легко и спокойно. И все же я последовал за ним, ибо в те тоскливые дни лишь поиски радующих глаз древностей и прикосновение к тайнам поддерживали жизнь в моей душе, и я счел щедрым подарком Судьбы нежданного спутника, чьи изыскания, несомненно, превосходили мои.
Видимо, ночь располагала моего провожатого к тишине, и почти час он молча вел меня вперед, лишь изредка коротко комментируя какие-то достопамятные имена или даты либо негромким возгласом направляя в нужную сторону, но чаще указывал мне, куда идти, жестами, когда мы протискивались в узкие проходы, крались на цыпочках по темным коридорам, карабкались на кирпичные стены, долго ползли на четвереньках по длинному извилистому каменному туннелю, отчего я потерял всякое представление о нашем местонахождении. Древности, которые мы видели по пути, были изумительны, во всяком случае, так мне казалось в неверном свете; я никогда не забуду шатающиеся ионические колонны, рифленые пилястры, металлическую ограду с венчающими столбы узорными урнами, окна с рельефными перемычками и декоративные фрамуги, которые становились все причудливей по мере того, как мы углублялись в этот неистощимый лабиринт неизвестной старины.
Встречных прохожих не было, время шло, освещенных окон становилось все меньше и меньше. Поначалу я видел в основном масляные уличные фонари давно вышедшей из обихода ромбовидной формы, позднее заметил несколько со свечами внутри. Затем мы пересекли ужасный неосвещенный двор, где мой провожатый направлял меня рукой в перчатке, помогая пробраться в полной темноте к узкой деревянной калитке в высокой стене, и наконец попали в переулок, по сторонам которого у каждого седьмого дома горели настоящие жестяные фонари в колониальном стиле с коническим верхом и дырками по бокам. Переулок круто шел вверх – круче, чем я полагал возможным в этой части Нью-Йорка – и упирался в увитую плющом ограду частного владения. За оградой я разглядел светлый купол и верхушки деревьев, покачивающихся на фоне бледного неба. Мой провожатый открыл тяжелым ключом низкую арочную калитку из почерневшего дуба, декорированную отделочными гвоздями. Дальше я определял направление в темноте по звуку его шагов, сначала скрипучих – на гравиевой дорожке, затем гулких – на каменной лестнице, которая привела нас к двери в дом. Он отпер ее и распахнул передо мной.