Обнаженная

Вдова Торреалта много способствовала этому, разсказывая направо и налѣво о высокомъ положеніи, которое дочь ея занимала въ Римѣ. Маріанито зарабатывалъ милліоны, по ея словамъ; Хосефина слыла близкимъ другомъ папы, домъ ея былъ полонъ кардиналовъ, а самъ великій отецъ не навѣщалъ ее только по той причинѣ, что бѣдняжка не выходилъ изъ Ватикана. Супругѣ художника постоянно приходилось посылать въ Мадридъ какія нибудь четки изъ гробницы Святого Петра или реликвіи, извлеченныя изъ катакомбъ. Онъ то просила отца Рековеро, чтобы онъ похлопоталъ о разрѣшеніи на бракъ, представлявшемъ какія нибудь затрудненія, то интересовалась прошеніями разныхъ набожныхъ дамъ, пріятельницъ ея матери. Большія торжества римской церкви приводили ее въ восторгъ своею театральною пышностью, и она была очень благодарна щедрому монаху за то, что онъ никогда не забывалъ о ней и оставлялъ ей хорошее мѣсто. Хосефина не пропускала ни одного пріема паломниковъ въ соборѣ Святого Петра съ тріумфаньной процессіей, гдѣ папу несли на роскошныхъ носилкахъ подъ опахалами изъ перьевъ. Иной разъ добрый монахъ сообщалъ ей съ таинственнымъ видомъ, что на слѣдующій день будетъ пѣть Паллестри, знаменитый кастратъ папскаго хора, и испанка вставала на разсвѣтѣ, оставляя мужа въ постели, чтобы услышать высокій и нѣжный голосъ папскаго евнуха, безбородое лицо котораго красовалось въ окнахъ магазиновъ среди портретовъ модныхъ балеринъ и теноровъ.

Реновалесъ добродушно смѣялся надъ безчисленными занятіями и пустыми развлеченіями жены. Бѣдняжка! Надо же ей жить весело, на то онъ и работаетъ. Достаточно того, что онъ можетъ выѣзжать съ нею вмѣстѣ только по вечерамъ. Днемъ онъ довѣрялъ ее вѣрному Котонеру, который ходилъ за Хосефиною всюду, какъ пажъ, нося пакеты, когда она выходила за покупками, и исполняя обязанности дворецкаго, а иногда и повара.

Реновалесъ познакомился съ нимъ по пріѣздѣ въ Римъ. Котонеръ былъ его лучшимъ другомъ. Несмотря на то, что Реновалесъ былъ моложе его на десять лѣтъ, Котонеръ относился къ нему съ обожаніемъ, какъ ученикъ къ маэстро, и любилъ его, какъ старшій братъ. Весь Римъ зналъ его, смѣясь надъ его картинами (когда онъ занимался живописью, что, впрочемъ, случалось довольно рѣдко) и цѣня въ немъ искреннюю услужливость, которая извиняла въ нѣкоторой степени его паразитную жизнь. Этотъ полный, лысый человѣчекъ маленькаго роста, съ торчащими ушами, безобразный, какъ веселый и добродушный сатиръ, этотъ сеньоръ Котонеръ всегда находилъ лѣтомъ пріютъ въ замкѣ какого-нибудь кардинала въ окрестностяхъ Рима. Зимою онъ постоянно показывался на Корсо, одѣтый въ зеленоватую крылатку, размахивая широкими рукавами, какъ летучая мышь крыльями. Онъ началъ свою карьеру на родинѣ въ качествѣ пейзажиста, но захотѣлъ писать людей, стать равнымъ знаменитымъ художникамъ, и попалъ неожиданно въ Римъ съ епископомъ изъ родного города, считавшимъ его міровымъ талантомъ. Съ тѣхъ поръ онъ не выѣзжалъ ни разу изъ великаго Рима. Успѣхи онъ сдѣлалъ тамъ огромные. Онъ зналъ біографіи и имена всѣхъ художниковъ; никто не могъ сравниться съ нимъ въ отношеніи познаній, какъ можно устроиться въ Римѣ экономно и гдѣ купить вещи дешевле всего. Ни одинъ испанецъ не проѣзжалъ черезъ великій городъ безъ того, чтобы Котонеръ не явился къ нему съ визитомъ. Дѣти знаменитыхъ художниковъ смотрѣли на него, какъ на старую нянюшку, потому что онъ таскалъ ихъ вѣчно на рукахъ. Величайшимъ событіемъ въ его жизни было то, что онъ фигурировалъ въ кавалькадѣ донъ Кихота въ роли Санчо Панса. Котонеръ писалъ только портреты папы римскаго въ трехъ размѣрахъ и ставилъ ихъ въ своей жалкой коморкѣ, служившей ему одновременно спальней и мастерской. Его пріятели кардиналы, которыхъ онъ часто навѣщалъ относились къ бѣдному синьору Котонеру съ состраданіемъ и покупали у него за нѣсколько лиръ портретъ папы, невѣроятно безобразный, даря его какой-нибудь деревенской церкви, гдѣ картина вызывала всеобщій восторгъ, потому что была писана въ Римѣ и притомъ другомъ-пріятелемъ его святѣйшества.

Такая продажа озаряла Котонера радостью; онъ являлся въ этихъ случаяхъ въ мастерскую Реновалеса съ гордымъ видомъ и искусственно скромною улыбкою.

– Я продалъ картину, голубчикъ. Папа… и большой. Въ два метра высотою.

Въ немъ сразу вспыхивала вѣра въ свой талантъ, и онъ начиналъ говорить о своей будущности. Другіе жаждали успѣха на выставкахъ и медалей, но онъ былъ скромнѣе. Онъ довольствовался тѣмъ, что старался угадать, кто будетъ папой ло смерти теперешняго, и писалъ его портреты дюжинами авансомъ. Какой получился бы успѣхъ, если бы онъ выпустилъ свой товаръ на рынкѣ на слѣдующій же день послѣ Конклава. Это дало бы ему цѣлое состояніе! Зная прекрасно всѣхъ кардиналовъ, онъ перебиралъ въ умѣ всю священную коллегію, словно номера въ лоттереѣ, стараясь заранѣе угадать, на чью долю изъ полдюжины членовъ ея выпадетъ папская тіара.

Котонеръ жилъ, какъ паразитъ, среди важныхъ персонъ церкви, но былъ равнодушенъ къ религіи, какъ будто постоянная близость къ слугамъ ея искоренила въ немъ всю вѣру. Старецъ въ бѣломъ одѣяніи и остальные господа въ красномъ внушали ему уваженіе, потому что были богаты и служили косвеннымъ образомъ его жалкому портретному ремеслу. Весь его восторгъ выливался на Реновалеса. Онъ сносилъ унизизительныя шутки художниковъ съ мирною улыбкою человѣка, довольнаго всѣмъ на свѣтѣ, но никому не разрѣшалось дурно отзываться въ его присутствіи о Реновалесѣ или критиковать его талантъ. По мнѣнію Котонера, одинъ только Реновалесъ могъ писать истинные шедевры, и слѣпое обожаніе побуждало его наивно восхищаться маленькими картинками, которыя Реновалесъ писалъ для своего антрепренера.

Хосефина являлась иногда неожиданно въ мастерскую мужа и болтала съ нимъ въ то время, какъ онъ работалъ, или расхваливала картины, сюжетъ которыхъ былъ ей по душѣ. Она предпочитала заставать его въ такихъ случаяхъ одного, рисующимъ изъ головы или въ лучшемъ случаѣ съ помощью нѣсколькихъ тряпокъ, наброшенныхъ на манекенъ. Она чувствовала нѣкоторое отвращеніе къ натурщицамъ, и Реновалесъ тщетно пытался убѣдить ее въ необходимости ихъ для работы. Онъ былъ достаточно талантливъ, по ея мнѣнію, чтобы писать красивыя картины, не прибѣгая къ помощи этихъ простыхъ мужиковъ, и особенно женщинъ – нечесанныхъ бабъ съ огненными глазами и волчьими зубами, которыя внушали Хосефинѣ страхъ въ тихомъ уединеніи мастерской, Реновалесъ смѣялся. Какія глупости! Ревнивая! Неужели могъ онъ думать съ палитрою въ рукѣ о чемъ-нибудь иномъ кромѣ своей работы.

Однажды вечеромъ, войдя неожиданно въ мастерскую, Хосефина увидѣла на эстрадѣ для натурщицъ голую женщину, лежавшую на мѣхахъ; Реновалесъ писалъ желтоватыя округлости ея нагого тѣла. Хосефина сжала губы и сдѣлала видъ, что не замѣтила натурщицы, разсѣянно глядя на Реновалеса, который объяснялъ ей это нововведеніе. Онъ писалъ вакханалію и не могъ обойтись безъ модели. Это было необходимо, такъ какъ нагое тѣло нельзя писать наизусть. Натурщицѣ, спокойно лежавшей передъ художникомъ, стало стыдно своей наготы въ присутствіи этой нарядной дамы; она закуталась въ мѣха и, скрывшись за ширмою, быстро одѣлась.

Реновалесъ окончательно успокоился по возвращеніи домой, гдѣ жена встрѣтила его, ио обыкновенію, ласково, словно совершенно забыла недавнюю непріятность. Онъ посмѣялся со знаменитымъ Котонеромъ, побывалъ съ женой послѣ обѣда въ театрѣ и, ложась поздно вечеромъ спать, не помнилъ совершенно о неожиданной сценѣ въ мастерской. Онъ засыпалъ уже, когда его испугалъ тяжелый, протяжный вздохъ, какъ-будто кто-то задыхался рядомъ съ нимъ.

Реновалесъ зажегъ лампу и увидѣлъ, что Хосефина, вытираетъ льющіяся ручьемъ слезы; грудь ея судорожно вздымалась, и она била по кровати ногами, какъ капризная дѣвчонка, скинувъ на полъ роскошную перину.

– Я не хочу! Я не хочу! – стонала она тономъ протеста.

Художникъ въ тревогѣ соскочилъ съ постели, бѣгая взадъ и впередъ по комнатѣ и не зная, что дѣлать, пробуя отвести ея руки отъ глазъ, но уступая ея нервнымъ движеніямъ, несмотря на свою силу.