Страница 7 из 14
ПАМЯТЬ СТАРЫХ ЖЕНЩИН
Чашки бьются чаще, чем блюдца. Точно так же и мужеский пол. Еще женщины плачут, смеются, а мужчины — мордой об стол. И поэтому память рода, исторические остроты, и распахнутые ворота, и победы, и повороты, то, что в книгах и что вне книг, — твердо старые женщины помнят. Опыт мира не был бы понят, не был бы освоен без них. Помнят старые женщины то, что в треугольных конвертах почта привозила еще с войны. Забывать никак не должны. Помнят голос черной тарелки, хрипы, скрипы, смех и плач. Помнят, как годовые стрелки то ползли, то пускались вскачь. У старух бесконечные ночи. У старух продленные дни. Изо всей старушечьей мочи вспоминают, помнят они. Помнят счастье и горе-горюшко. И опять — надежды огни. Как бутылки, по самое горлышко, памятью налиты они.ДЕРЕВНЯ И ГОРОД
Когда в деревне голодали — и в городе недоедали. Но все ж супец пустой в столовой не столь заправлен был бедой, как щи с крапивой, хлеб с половой, с корой, а также с лебедой. За городской чертой кончались больница, карточка, талон, и мир села сидел, отчаясь, с пустым горшком, с пустым столом, пустым амбаром и овином, со взором, скорбным и пустым, отцом оставленный и сыном и духом брошенный святым. Там смерть была наверняка, а в городе — а вдруг устроюсь! Из каждого товарняка ссыпались слабость, хворость, робость. И в нашей школе городской крестьянские сидели дети, с сосредоточенной тоской смотревшие на все на свете. Сидели в тихом забытье, не бегали по переменкам и в городском своем житье все думали о деревенском.ПЕРВЫЙ ДЕНЬ
Страдания людей и лошадей, мучения столиц и деревушек окончились. Умолкли ревы пушек. Сталь жаркая, надолго холодей! В тот день, когда окончилась война, а я тот день запомнил поминутно, торжественно, официально, нудно звенела комариная струна. В начале мая редкостен комар, а может, в Альпах правила иные, а может, прежде сильные, стальные гасили струны этой песни жар. Но вслед за комаром луна взошла, и тонкий, нежный звук ее восхода отчетливо прослышала пехота и тотчас потряслась: «Ну и дела!» Да этак мы дождемся петуха, собачий лай услышим и мычанье коров и даже, наконец, молчанье, что предварит явление стиха! И вот действительно петух запел, глашатай утра, голосистый петел, пес забрехал, и вслед за ними, светел и звонок, словно колос, стих поспел.«Оказывается, война…»
Оказывается, война не завершается победой. В ночах вдовы, солдатки бедной, ночь напролет идет она. Лишь победитель победил, а овдовевшая вдовеет, и в ночь ее морозно веет одна из тысячи могил. А побежденный побежден, но отстрадал за пораженья, восстановил он разрушенья, и вновь — непобежденный он. Теперь ни валко и ни шатко идут вперед его дела. Солдатская вдова, солдатка второго мужа не нашла.НЕ ЗА СЕБЯ ПРОШУ
Седой и толстый. Толстый и седой. Когда-то юный. Бывший молодой, а ныне — зрелый и полупочтенный, с какой-то важностью, почти потешной, неряшлив, суетлив и краснолиц, штаны подтягивая рукою, какому-то из важных лиц опять и снова не дает покоя. В усы седые тщательно сопя, он говорит: «Прошу не за себя!» А собеседник мой, который тоже неряшлив, краснолиц, и толст, и сед, застенчиво до нервной дрожи торопится в посольство на обед. — Ну что он снова пристает опять? Что клянчит? Ну, ни совести, ни чести! Назад тому лет тридцать, тридцать пять они, как пишут, начинали вместе. Давно начало кончилось. Давно конец дошел до полного расцвета. — И как ему не надоест все это? И как ему не станет все равно? На солнце им обоим тяжело — отказываться так же, как стараться, а то, что было, то давно прошло — все то, что было, если разобраться.