Страница 6 из 14
О ВЕЧНОСТИ
Еще неизвестно: вечность — чулан или океан, звездное небо или пайка хлеба, и вычислен этот образ или попросту дан, умно или безумно, обдуманно или нелепо. Еще неизвестно: вечность кончается вместе со мною, сгинет со мною в могиле, прорастет ли травой? И чем она обернется? Беспрерывной войною? Беспрерывным ли счастьем? Язвой ли мировой? Бескрайняя не как море, где все же есть берега, бескрайняя, как горе, где берег один — забвенье, чем же необходима, почему дорога цепь гремучая вечности, где все мы малые звенья? Дыре этой черной и гулкой единожды повезло: какие-то атомы, клетки, какие-то тусклые светы в каком-то ее переулке добро разделили и зло и нарекли ее: вечность, и отвечают за это. А если нас не будет, с нее этикетку сорвут. Она сама забудет, как же ее зовут.УТРО, КОТОРОЕ МУДРЕНЕЕ
Я отстраню ночные страхи — пластался с ними я во прахе, и старость смою я водой, и стану снова молодой. Все казни с основаньем мудрым проводят только перед утром. Ведь с первым утренним лучом нет страха перед палачом. Недаром бешено и кратко радиоточки марш ревут. Недаром делают зарядку, как путы рвут, как цепи рвут. Я обнадежен и утешен старинным символом, простейшим — восходом солнышка. Оно восходит так же, как давно. Восходит, как в младые годы, а в молодые те года не замечал я непогоды и собирался жить — всегда.Стихи, не вошедшие в книгу «ПРОДЛЕННЫЙ ПОЛДЕНЬ» **
НАБРОСОК АВТОПОРТРЕТА
В этот город разнородный я вписался где-то сбоку: краснорожий, толстомордый… Ну и что же — слава богу! Я привык к твоим уставам, город! Знаю: не простят. Привыкай к моим суставам, что от старости хрустят. Я соблюл твои законы. Ты теперь моя семья. Мы теперь давно знакомы, так-то, город, ты и я. Я деталь твоих пейзажей: краснорожий, дошлый, ражий.СКЛАДНО!
Отец мой никогда не разумел, за что за строчку мне такие деньги платят, и думал: как он все это уладит? И как он так сумел? Но, прочитавши раза три-четыре стихотворение, он выходил из мглы и в смысле, словно в собственной квартире, шагал, прекрасно зная все углы. Как и газетной критике, ему, по сути дела, форма ни к чему, фиоритуры, что я выпевал. Но содержанью не давал он спуску: внакладку, и вприглядку, и вприкуску он смысл стиха не выпивал — впивал. И только раз, а может, раза два, побившись над моей строкой балладной, осиливши ее едва, мне с одобреньем говорил: — Ну, складно!СОН ОБ ОТЦЕ
Засыпаю только лицом к стене, потому что сон — это образ конца или, как теперь говорят, модель. Что мне этой ночью приснится во сне? Загадаю сегодня увидеть отца, чтобы он с газетою в кресле сидел. Он, устроивший с большим трудом дом, тянувший семью, поднявший детей, обучивший как следует нас троих, думал, видимо: мир — это тоже дом, от газеты требовал добрых вестей, горько сетовал, что не хватает их. «Непорядок», — думал отец. Иногда даже произносил: — Непорядок! — он. До сих пор в ушах это слово отца. Мировая — ему казалось — беда оттого, что каждый хороший закон соблюдается, но не совсем до конца. Он не верил в хаос, он думал, что бережливость, трезвость, спокойный тон мировое зло убьют наповал, и поэтому он лицевал пальто сперва справа налево, а потом слева направо его лицевал. Он с работы пришел. Вот он в кресле сидит. Вот он новость нашел. Вот он хмуро глядит. Но потом разглаживается лоб отцов и улыбка смягчает твердый рот, потому что он знает, в конце концов, все идет к хорошему, то есть вперед. И когда он подумает обо всем, и когда это все приснится мне, окончательно проваливаюсь в сон, привалясь к стене. вернуться