Пикник (сборник)

— Почему неправда? — возразил Нигглер. — Правда.

— Боже милосердный, так ведь вы женаты!

— Ну и что с того, — возразил Нигглер.

— Господи боже ты мой, да разве такое возможно? Это называется двоеженство, вы что, не слышали? За него в тюрьму сажают!

— А я и не собираюсь на ней жениться, — отвечал Нигглер. — Просто объявим, что помолвлены, и все.

— О всевышний, да зачем?

— Ей так хочется, — объяснил Нигглер. — Заветная мечта.

— Мечта-то мечта, только…

Мистер Фезерстоун тщетно старался стряхнуть с себя дурман. В голове опять застучал молот. Наверное, это от аспирина, внушал он себе. Принял вчера слишком большую дозу. Да еще выпил виски с молоком в придачу.

— Вы просто не в своем уме, — сказал он Нигглеру. — Обещали ей кольцо за двести пятьдесят фунтов — бред, просто бред!

Нигглер рассмеялся не без горечи.

— За двести пятьдесят фунтов? Чепуха. Это все Эди небось придумала. Откуда у меня такие деньги?

— Да как вам вообще пришло такое в голову? — спросил мистер Фезерстоун. — И потом, разве она не замужем? Ведь у нее есть Эди.

— Да, она в некотором роде замужем.

— Что значит — в некотором роде?! — Мистер Фезерстоун уже почти кричал.

— А муж бросил ее лет восемь-девять назад, — сказал Нигглер. — Теперь считается, что она свободна.

— Свободна, — повторил мистер Фезерстоун, — очень мне нравится это слово — свободна. Скажите еще, что и вы свободны.

— Я — нет, не свободен. Но кольцо я ей все равно должен подарить. Придется где-то занять. Иначе…

— Что — иначе?

— Иначе она утопится. Я всю ночь не спал, уговаривал ее, старался хоть как-нибудь утешить. Только она ни в какую. Уж так расстроилась, что кольцо не привез. Я ведь обещал, понимаете? Клятву дал. Утопится она теперь, я точно знаю.

— Но вы не имеете права, это безнравственно!

Нигглер горестно вздохнул — видно, слова мистера Фезерстоуна задели его за живое.

— Не надо, Фезер, зачем так жестоко. В следующий раз я обязательно должен привезти ей кольцо. Иначе навеки лишусь сна и покоя.

— Да почему, объясните ради всего святого.

— Хочу скрасить ей жизнь, — отвечал Нигглер. — Пусть хоть немного порадуется.

Мистер Фезерстоун обескураженно молчал, Нигглер же принялся свертывать уже которую по счету цигарку, и руки его показались мистеру Фезерстоуну трогательно беспомощными.

— Вы разве не слышали, как она плакала? — робко спросил он мистера Фезерстоуна. — Всю ночь напролет слезы лила. У меня до сих пор стоят в ушах ее рыдания.

Мистер Фезерстоун признался, что после аспирина спал мертвым сном и ничего не слышал.

— Сердце разрывается, — продолжал Нигглер. — Во что бы то ни стало должен привезти ей кольцо. Хочешь не хочешь, а надо раздобыть сегодня у кого-нибудь пятерку.

Мистер Фезерстоун умоляюще попросил Нигглера не обращаться к нему, у него осталось всего десять шиллингов.

— Нет, вас-то я нипочем не стал бы просить, — успокоил его Нигглер. — И в мыслях не было. Но я вот подумал…

— Что вы подумали?

— Подумал, может, ваша тетушка выручит? Может, вы у нее попросите? Всего на один день, до завтра.

— До завтра? Почему до завтра?

— Завтра мне в гараже заплатят, — объяснил Нигглер. — На обратном пути я загляну к вам и верну тетушкину пятерку.

— Так вы купите кольцо после получки.

— Нет, после получки не выйдет. Времени не будет. А вот сегодня вечером я свободен. К трем мы будем на месте.

Мистер Фезерстоун молчал, то ли размышляя, то ли в знак отказа, а может быть, одновременно и размышляя, и отказывая.

— А я-то надеялся, вы согласитесь. Думал, поможете мне в трудную минуту, — проговорил Нигглер так грустно и укоризненно, что у мистера Фезерстоуна кошки на душе заскребли. — Я-то ведь вам столько добра сделал. Две ночи ночевали бесплатно, два дня обедали даром, везу вас вон из какой дали.

Мистер Фезерстоун уныло согласился, что да, действительно, так оно и есть. Две ночи бесплатно ночевал, два дня даром обедал, и везет его Нигглер вон из какой дали. Не говоря уж о петушках.

— Да ведь, господи, Фезер, я всего на один день прошу. Мне ведь Лил порадовать хочется. Так хочется порадовать человека.

Мистер Фезерстоун ничуть не удивился бы, припади сейчас Нигглер к его плечу и разрыдайся. И вдруг неожиданно для самого себя он принялся утешать Нигглера:

— Ладно, Нигглер, не огорчайтесь. Я постараюсь. Сделаю все, что смогу, обещаю вам. Тетка у меня в общем-то добрая.

Через два часа Нигглер говорил мистеру Фезерстоуну, высунувшись из кабины грузовика, который стоял возле красного кирпичного особняка в викторианском стиле, увитого по веранде огромной глицинией, чьи пышные белые кисти благоухали на апрельском солнце:

— Спасибо, Фезер, большое вам спасибо. Так я завтра заеду. Я рано буду ехать и потому просуну конверт под дверь. Ну, счастливо.

— Счастливо, Нигглер, — ответил мистер Фезерстоун, — всего вам доброго.

Нигглер выжал сцепление. День стоял чудесный, хорошо жить на свете, черт побери. Скоро лето, поспеет зеленый горошек и молодой картофель, утята вырастут и нагуляют жир, можно будет печь их с яблоками. Теперь надо примечать, где разводят уток. Скачки каждый день всякие — гладкие, с препятствиями. Эх, славное времечко наступает. Можно считать, уже наступило.

— Счастливо оставаться, Фезер, — проговорил Нигглер, высунулся из кабины и, широко улыбаясь во весь рот, сердечно, с благодарностью потряс руку мистеру Фезерстоуну, который все еще шмыгал носом и никак не мог стряхнуть с себя сонный дурман. — Ну, изучайте свою философию, всяческих вам успехов. — И, когда грузовик уже тронулся, он вдруг рассмеялся своим неожиданным хриплым смехом, столь похожим на предсмертный крик задушенного петуха. — Глядишь, на весь мир прославитесь, как этот ваш Платон.

НА МАЛЕНЬКОЙ ФЕРМЕ

После смерти матери на ферме стало как-то одиноко. Это была маленькая ферма, и он был единственным сыном.

Дорога туда шла по полям между каменными оградами, которые лётом от деребянки и лишайника становились совсем желтыми, в самом конце ее стоял серый квадратный дом. Он прожил в нем всю свою жизнь — почти тридцать пять лет, — но не помнил, чтобы дом когда-нибудь красили. Впрочем, это было несущественно: к ним всё равно никто никогда не заглядывал. Во дворе у каменного коровника росло большое ореховое дерево, вокруг пруда виднелось несколько слив. Осенью ветер сбивал орехи и сливы, и они падали в воду или в высокую некошеную траву и бурый разросшийся щавель. До рынка было около восьми миль. Пока соберешь сливы, очистишь орехи, по грузишь их в багажник старенького «морриса», подсчитаешь, сколько уйдет бензина и времени, и прибавишь плату за комиссию аукционеру и всё прочее — выходило, что возиться не стоило. К тому же он не очень-то умел читать и писать. Печатные буквы он еще мог разобрать, а вот написанные от руки — никак. Всякие расчеты, да и многое другое, приходилось принимать на веру. И всё потому, что он мало ходил в школу. До школы было три мили, и зимой туда трудно было добираться. Летом шла прополка посевов, убирали урожай, и отцу нужна была его помощь.

Потом, когда ему минуло семнадцать, умер отец, и вся его жизнь превратилась в борьбу: нужно было платить налоги, покупать семена и еще откладывать немного денег на покупку машины. В конце концов он приобрел подержанный «моррис», которым до него уже пользовались десять лет. Он весь ушел в работу. Теперь он стал крупным мужчиной с широкими, сильными плечами и мягкими, доверчивыми серыми глазами; размышляя о чем-нибудь, он всегда покусывал губы. Его звали Том Ричардс, и всякий раз, когда ему приходилось расписываться, он немного медлил, прежде чем вывести свое имя.

— Вы будете указывать свое имя в объявлении? — спросила девушка.

— Что указывать?

— Имя. Или, может быть, вы хотите воспользоваться почтовым ящиком?

— Почтовым ящиком?

— Ну да. Вместо имени проставим номер почтового ящика.