Пятерка

— Двадцать пятого? — Ариэль об этом услышала впервые. — Тру не говорил, что за пистолет там был.

— Мне показалось, что двадцать пятого. Маленький. У меня отец их собирает — пистолеты. Пару раз брал меня с собой в тир. — Терри пожал плечами. — Одно из мужских занятий, к которым отец пытался меня приохотить. — Он протянул руку за блокнотом и ручкой. — Можно, я тебе кое-что покажу?

Она отдала ручку и блокнот.

Терри какое-то время глядел на строчки, потом под последней написал фиолетовыми чернилами:

И остановился, держа ручку наготове.

— О’кей, поняла, — сказала Ариэль.

Рука Терри задвигалась, и он начал писать:

Терри поднял голову и отдал ручку Ариэль.

— Вторая строфа. Это я ее написал — или она?

Ариэль взяла ручку и блокнот тоже. И закрыла его.

Он был прав. Конечно, он был прав. Но она не могла избавиться от мысли, что если бы она не сидела здесь на скамейке, держа место для Терри, и если бы она не сказала ему, что у нее на уме, эта вторая строфа сегодня бы не родилась.

— Какой тяжкий хлеб! — сказал Терри, глядя на агентов ФБР, все так же внимательно сканирующих улицу, дома и холмы за ними. Помолчав, он заговорил задумчиво: — Понимаешь, мне очень жаль Майка и Джорджа. Но самое худшее, от чего с души воротит, — знаешь что? Это что внимание прессы уже сделало нас популярными, дало успех, если хочется употребить это слово. Из-за него уже проданы тысячи наших дисков, чего в другом случае просто не произошло бы. Не говоря уже о том, какие двери готовы перед нами открыться. И мы ведь делаем только то, что делали и до того. — Он горько улыбнулся. — Потому что до всего этого шума — куда мы двигались? А никуда, по кругу. — Она и без него знала, как они прожили эти три года: изнуряющие переезды, концерты, где мечтой было продать достаточно футболок, чтобы оплатить номер в мотеле, унизительная игра на разогреве для других групп, даже более молодых и менее опытных, которым посчастливилось ранее получить контракт на запись, и неизбежное предвидение собственного срыва — как бы ты тяжело ни работал и что бы ни делал вообще. — Это просто выматывает, — продолжал Терри. — Понимаешь? И меня вымотало. Сильно вымотало. А до того я играл в «Venomaires», был свидетелем смертельных битв между Джоном и Кевином Килером за власть в группе, а потом у Кевина случился тот нервный срыв на сцене в Атланте. А потом Джулия и обезболивающие таблетки.

Он вздохнул, и это был вздох человека, у которого былая радость превратилась в обузу.

— Не знаю, что вы все будете делать — сохраните ли название и наберете ли новые лица. А я ухожу, потому что хочу заниматься винтажными клавишами, да, но и еще… где я буду, когда погаснет мой свет? Что я сделал? И что я сделаю? Значу ли я что-то хоть для кого-нибудь? — Он замолчал на минуту, потом поправил очки на лице, будто чтобы видеть яснее. — Мне нужно немножко места и времени, и то и другое — личное. Выйти из автобуса и понять, где я.

— А тот человек в церкви? — спросила Ариэль. — А его голос? Слова, что музыка — твоя жизнь?

— Играть я буду всегда, пусть даже только для себя. Всегда буду писать песни. Может, когда-нибудь с другой группой свяжусь. Может, буду записывать дома. Я не сомневаюсь в словах, которые он сказал. Я только хочу знать, зачем он дал себе труд ко мне обратиться, если это и все.

Терри смотрел в землю, где край тени от эвкалипта встречался с предвестием калифорнийского солнца.

— Ладно, — сказал он наконец, вставая несколько скрипуче, как старый хрыч, искусно замаскированный молодой кожей. — Жаркое-то как хорошо пахнет. А я голоден как волк.

Ариэль тоже встала, прижав блокнот к боку.

— Так пошли займемся, — предложила она, взяла его за руку, и они вместе вошли в дом. Оставшиеся на улице агенты вернулись в свой «юкон».

В кухне обнаружились две прекрасные утренние птички, выпорхнувшие из своих спальных гнездышек и уже обслуженные тарелками овощного рагу. У одной птички на голове имелась грива темных растрепанных кудрей, а под глазами, такими же темными, — черные круги. Одета она была в просторную футболку и мужские шорты с камуфляжным рисунком, в руках она мрачно нянчила чашку кофе, то ли сдобренного той же специей, что у мамы, то ли нет. Ее спутник в футболке с эмблемой группы и серых пижамных штанах, в которых он спал, был растрепан еще сильнее, волосы сбились набок, и…

— Ничего себе глаз! — сказал Терри не без восхищения.

— Спасибо, и чтоб тебе х… хорошее что-нибудь за сочувствие, — ответил Кочевник, стараясь в присутствии старшей дамы быть джентльменом.

Первое, что вспомнилось Терри при виде этого глаза, — заглавие альбома «King Crimson» семьдесят четвертого года: «Беззвездная и библейская чернота». Но только распухшая от удара физиономия не была совершенно черной, в ней имелись пятна и прожилки зелени примерно четырех болезненных оттенков. Вчера вечером смотрелось впечатляюще, но сегодня — вообще… Самое время этому фантому снова надеть маску.

— Ты к выступлению поправишься? — спросила Ариэль.

— Непременно. — Голос у Кочевника был еще более хриплый, чем обычно. — За меня не беспокойтесь.

Он продолжал есть жаркое, хотя, кажется, не сразу находил ложкой рот.

Ариэль кивнула, но ясно было, что она продолжает за него беспокоиться. Она помнила, как извинялась перед девушкой у колодца за поведение Джона, как сказала: «Я просто пытаюсь убрать свинство». Это был ее жизненный путь, похоже. Она пыталась убирать свинство за многими, в основном за мужчинами, с которыми была связана. Почти все они были музыкантами — и от этих свинства было больше всего. Как от Нила Тэпли, а до него был Джесс Вандергрифф, один из лучших акустических гитаристов восточного побережья, и он же — один из убежденнейших сторонников мнения, что есть лишь совершенство и дерьмо — и никаких промежуточных градаций. А до него были другие. Когда Нил слетел с проселочной дороги навстречу смерти, после одного из самых диких своих срывов с наркотой — Ариэль была свидетелем этой невыносимой сцены, — она поклялась, что больше музыкантов не будет. Никогда никаких отношений ни с одним музыкантом из тех групп, в которых ей придется играть, никаких влюбленностей, даже самых шутливых и невинных развлечений после пары рюмок водки, когда заранее понятно, что надо будет пить чай «серебряные иглы» и готовить тряпку и щетку. Все. Никогда.

И все же…

Ночью она смотрела на лежащего на соседней кровати человека, на плечо и изувеченную половину лица, освещенного едва пробивающимся лунным светом, и к ней пришло понимание, что если бы не Терри на полу в спальном мешке, она могла бы откинуть одеяло, встать и пойти к Джону. Безмолвно, как тень.

Могла бы скользнуть к нему в постель и тихо тронуть лоб, будто пытаясь унять горячку его боли. Она бы сделала это для него, если бы он ей позволил. Она бы облегчила волнение в его костях и беспокойство его разума. Она взяла бы в ладони пламя его гнева и сделала бы из него свечу.

Потенциал у него огромный. Он так много умеет разного и даже сам не знает, насколько хорошо. Ариэль подумала, что поэтому, быть может, она им так восхищается. Он не бахвалится, не хвастается — просто делает. Хотелось бы ей иметь несколько угольков этого пламени — согреть коридоры собственного дома, где бывает порой слишком холодно. Она знала, что он бывает груб, бывает ребячлив, он может распсиховаться и наговорить такого, о чем в ту же секунду пожалеет. Он может быть очень по-человечески слабым, вот каким он может быть. Человеческая слабость, накрученная почти до упора. Но как бы ей хотелось иметь его способность включать полный газ, полную мощность двигателя, ревущего победно и жизнеутверждающе. Если он делал ошибку — такую, от которой она бы застыла, парализованная страхом, что повторит ее снова, — он эту ошибку пинком отшвыривал в сторону, как мешок с мусором. Он просто шел дальше, даже если не знал точно, куда идет. Если честно, иногда он и на гитаре так играл. Но всегда энергия и страсть искупали отсутствие направления. По крайней мере — во мнении Ариэль.