Пятерка

Ариэль подумала, что в огромном «юконе» должен быть туалет в заднем отсеке. Что-то такое надо было предусмотреть.

Она села на скамейку под деревом и открыла блокнот на строчках песни. Оба агента, уже перестав разговаривать, стояли к ней спиной.

Слова ее озадачивали. Что они могли бы значить? Она понятия не имела, куда должна была повести песня или что она собиралась сказать. Может быть, если очень крепко зажмуриться и очень крепко задуматься, снова выплывет эта девушка из зеленого тумана ежевичных плетей и скажет, что именно она имела в виду. А если у нее еще будет настроение выручать и спасать, подскажет строчку-другую.

Но в глубине души Ариэль понимала, что так не получится. Невидимая Рука не станет писать за них. Песня, как любой продукт творчества, чего-то стоит лишь тогда, когда протиснется через горе и радость человеческих переживаний. Если в ней нет ничего личного, то и ничего хорошего нет. От девушки из сна она не придет готовой. Над ней надо будет работать методом проб и ошибок, писать и зачеркивать, искать ритм и бороться за смысл.

Как всегда, и никак иначе.

— Вдохновение?

Ариэль подняла глаза на Терри, который уже принял душ и надел на себя серые шорты и рубашку цвета морской волны в синий с серым горошек, образца примерно шестьдесят девятого года.

— Над нашей песней работаю.

— Над той самой песней? — Он кивнул на пустую половину скамейки. — Можно?

— Место занято, — ответила она. — Специально для тебя.

Терри сел рядом. Наклонив голову, посмотрел на строчки, и Ариэль повернула блокнот к нему, чтобы лучше было видно.

— Что-нибудь тебе говорит? — спросила она.

— Если честно, то нет. А тебе?

— Мне кажется, это про перемены. Про подведение итогов. Про осознание, где ты, — решила она. — Про… свое место в жизни. Что сохранить, что оставить, чтобы идти дальше. Я понятно говорю?

— Да, — ответил Терри. — Понимаю. Так что тебе сейчас нужна еще пара строк и припев?

Она подумала и ответила:

— Не знаю, что мне нужно.

Хотела она сказать другое: «Я не знаю, зачем эта песня, и еще меньше — о чем». Очень было бы безумно — да и страшно — сказать, что их направляет та девушка у колодца. Что когда Джон сам по себе придумал идею общей песни, это было потому, что он хотел сохранить группу в том же виде, а эта девушка, она… что? Прочитала его мысли? Или заронила семя песни в голову Майка? И между делом бросила слова заботы, которые так поразили Джорджа, что он вспомнил их в реанимации на койке. А у Ариэль — вызвала желание завершить эту песню?

Но если это так — в каком-то таком смысле, как в «Сумеречной зоне», — то каков ответ на вопрос «зачем»?

— Я у тебя должна кое-что спросить, — сказала она. — Это прозвучит странно, но ты мне скажи: у тебя не бывало последнее время необычных снов?

Веки за очками заморгали.

— В ночь перед «Стоун-Черч». Я сильно нервничал перед выступлением. И у меня был жуткий сон, будто я играю на «Хаммонде» и откусил себе руки в запястьях.

— Это не то, что я имела в виду. Я знаю, что ты веришь в Бога и в своего рода рай, каков бы он ни был, и веришь и в другую сторону. Да? — Она подождала, пока он кивнет. — Я тебе хочу сказать про сон, который был у меня ночью… или уже под утро, не важно. Ты посиди и послушай, а потом я тебе расскажу про то, что у меня на уме, и если ты решишь, что я спятила… ну, Бог с ним, может, так и есть. Может, мне тогда надо на время все бросить и отдохнуть. — Она посмотрела прямо ему в глаза. — Но я так не думаю. — Она голосом подчеркнула уверенность в последних словах. — Так рассказывать?

— Да, конечно. Давай.

С каким доверием он это произнес. С какой смелостью, подумала Ариэль. Через несколько минут она узнает, насколько глубоко он убежден в своей системе верований, насколько смело воспримет ее интерпретацию работы Неведомой Руки.

Потому что она уже думала, что у другой стороны Неведомая Рука тоже есть.

И тоже может творить свою работу.

Глава двадцать вторая

Когда Ариэль закончила рассказ и они обсудили его в течение минут десяти, Терри подумал, что либо происшествие на фестивале сильно потрясло ее, либо с группой «The Five» что-то происходит такое, чего он ни объяснить, ни понять не может. Во что из этого верить, он тоже не знал. Одно дело — услышать в церкви от человека, которого ты вряд ли знаешь, обращенный к тебе голос. Это тоже было странным и пугающим, но такое…

Это как смотреть на свое отражение в зеркале, тронуть стекло рукой — и вдруг она проходит внутрь, как через ледяную пленку, и там открывается другой мир. Ты подозревал, что он всегда там был, ты о нем говорил и строил теории, но увидеть это реально, увидеть то пугающее чудо, что скрывается прямо за твоим зеркалом…

Или как плавать в море ночью, под миллионом звезд, плыть дальше и дальше от береговых огней, пока тебя не увлечет течение и уже не вернуться, и ты плывешь и плывешь, сопротивляясь течению, пока не устанешь, но тебе нужно отдохнуть, и поэтому нужно плыть, куда несет вода, и вернуть свою силу, а потом в этой черной как ночь воде тебе под ноги скользит что-то массивное и покрытое шрамами времени и продолжает скользить дальше и дальше, сущность слишком огромная, чтобы на нее смотреть, и ты знаешь, что это левиафан пришел тебя поглотить — а может, дать тебе опору, чтобы поднять голову над волнами.

То, что сказала ему Ариэль, ее мысли о песне и той девушке, о Джордже, который увидел ее в своей палате и назвал ангелом жизни, о воронах, вылетающих изо рта Джереми Петта на ежевичном поле боя… слишком даже для верующего. Слишком даже для человека, который в далекой церкви услыхал свое имя из уст незнакомца.

— Не знаю, — ответил он, сидя на скамейке в благоуханной тени эвкалипта. Она его только что спросила, не считает ли он нужным обсудить это с Джоном и с Берк. Он видел, что ей этого хочется, но нужно было его согласие.

— Я не уверен, что они к этому готовы.

— То есть ты хочешь сказать, что ты не готов?

— Ариэль… послушай меня. Я же только пытаюсь разобраться, да? — Терри почувствовал, что барахтается словно ночной пловец вдали от берега. — Ты говоришь, что песня, типа… вдохновлена свыше, я так понял? Этой девушкой, а она в чем-то не просто девушка? Но у Джона идея написать эту песню возникла куда раньше, чем мы доехали до этой плантации.

— Нет, у него возникла идея написать не эту, а какую-нибудь вообще песню. Он эту идею высказал, а вот она… — Ариэль заколебалась, очень похоже на то, как заколебалась во сне. Что конкретно она хочет сказать? — Она формирует песню.

Лучшего слова она подобрать не смогла.

— Формирует? То есть прямо сейчас? Ариэль, вот они — строки текста, прямо на странице. В блокноте. В этом вот твоем блокноте. И ты нашла эту строку насчет того, что надо сообразить, что оставить при себе, а что бросить на дороге. Ты, не она. Так как же это она формирует песню? Какое она вообще имеет к песне отношение? Ладно, пусть Джорджу она приснилась в больнице, как тебе этой ночью, но я не понимаю…

— С чего бы Джорджу видеть ее во сне? Он даже не говорил с ней в тот день.

— Во снах бывает. Что-то влезает в них, что-то выпадает. Послушай, у меня о ней сновидений не было. Насколько я знаю, не было у Джона и у Берк. Если она что-то вроде… ну, сверхъестественной силы, то почему бы ей не обратиться к нам ко всем одновременно?

Ариэль чуть не ответила, но сдержалась. Ответ был бы таким: «Может быть, она заговорила с тем, кто станет слушать. Может быть, она положилась на него в том, что он передаст дальше».

— Какой бы в этом мог быть смысл? — Терри положил руку ей на плечо, будто успокаивал человека, выходящего из себя. — Давай честно. Мы должны написать песню, которая мир перевернет? Да ну, брось. Или песню, которая принесет нам большой успех, и мы вдруг становимся звездами первой величины? Если ты заметила, мы сейчас по всем новостям гремим, и кто это сделал? Не эта девушка. — Он придвинулся, будто хотел сказать что-то доверительное, но Ариэль и так знала, что это будет. — Это сделал Джереми Петт. Убийством Майка и ранением Джорджа. Это сделал какой-то псих на «Стоун-Черч», с пистолетом двадцать пятого калибра. Да, я верю, что есть Бог, и верю, что есть Сатана. Я верю в рай и ад и во все, над чем многие смеются. Но это — всего лишь несколько строк песни.