Пятерка

Тюк.

Тюк.

Бог наказал его за это убийство — он теперь был уверен. Да, можете считать, что поздно, если хотите, но это Бог заставил его платить. И вот сейчас, когда мир начал медленно поворачиваться вокруг него, когда густел вкус крови во рту, Джереми подумал, что если бы… если бы он только мог рассказать об этом кому-нибудь. Карен, например, и попросить за него молиться. Но она погибла раньше, чем это можно было бы сделать. Рассказать отцу, и чтобы добрая рука легла на плечо, — но нет, это был бы только еще один кулак. Рассказать любому офицеру, или ребятам, или кому-нибудь из врачей в госпитале, где — он надеялся — кто-нибудь как-нибудь в среду спросит его, как он вообще. Кому-нибудь, кому угодно, лишь бы слушали, и сказать то, что больше всего на свете надо было ему сказать. Но, как сказал тот «христианин в действии», этой встречи не было.

А теперь там, где он меньше всего ожидал, человек, от которого можно было ожидать меньше всего, готов его слушать. Из всех людей на земле — эта вот хиппушка. Она стоит перед ним, не боясь винтовки, и он видит, что она настроилась умереть за других, — что еще можно сказать о человеке?

— Я убил ребенка, — говорит Джереми. Ариэль слушает. — В Ираке. — Слова выходят трудно, будто усаженные шипами. Тяжело их выдавить. — Я плохой человек. Но другие… солдаты… они не все как я. Вы не правы, когда говорите такое. Мы не детей убивать туда ехали. Мы ехали делать свою работу. Они не все как я. — Голос дрожит, свежие слезы потекли по щекам. — Ты слышишь меня?

Она чувствует то, чего он хотел. Глаза у нее испуганные, и он начинает пошатываться. Она сосредоточилась на этом моменте, только на нем, и с усилием, раздвинувшим границы ее силы воли, отложила прочь горе о том, что сделал этот человек.

Она знала. И знала: какая бы сила ни послала его в этот путь, что бы ни привело его сюда, что бы ни обещала ему эта сила, какие бы заявления ни делала, она не сможет дать ему того, что сейчас предложит Ариэль. Это так просто, но так важно, что отсутствие этого сокрушает душу.

— Я слышу тебя, — сказала она.

«Боже мой, — думает Джереми. — Боже мой, Господи Иисусе… я убивал ни в чем не повинных людей».

— Мне жаль, — шепчет он. — Мне очень, очень жаль…

Может, эта группа резко высказалась в беседе с Феликсом Гого. Может быть, ребята ошибочно судили его товарищей-солдат… но в чем лгал сам этот ролик? В чем неточность описания того выбора, который должен делать солдат, и как бы жестко тебя ни готовили, у тебя всего секунды на решение вопросов жизни и смерти? В чем неправда — показать, как тьма может вихрем опуститься на тебя и растерзать тебя в клочья?

«Это я лгал, — думает он. — Я».

И Ганни.

Ганни тоже лжет.

И никого сегодня убивать не надо, думает он. Битва кончена.

Джереми чувствует, что у него лицо начинает распадаться. Изо лба поднимается извивающийся узел. Джереми поднимает руку, толкает его обратно. Правый глаз начинает вываливаться из орбиты. Он пальцами засовывает глаз на место. Рот раскрывается все шире и шире, челюсть выходит из суставов, но он толкает челюсть на место твердой рукой, и рот закрывается, и легкая рябь и дрожь, пробегающая по глади костей и плоти, затихает и исчезает.

Он мелко дрожит. Он опускает винтовку, и тогда из-за спины Ариэль Коллиер выходит детская фигурка и держится за край ее испачканной блузки, и лица в тени не видно, но слышен голос:

Пап! Теперь тебе можно домой.

Ганни орет Джереми в ухо, что эта штука врет!

Орет, что это не то, что Джереми думает. Что это обман, что он не должен, не может позволить своим глазам задурить себе мозг. Ты на задании, кретин гребаный!

Но на краткий миг, пока Ганни, визжа и захлебываясь, орет в одно ухо, потом в другое, Джереми Петту дозволено увидеть то, что за стеклом.

Там другие фигуры, на границе солнца и тени. Они стоят посреди щебня, за спиной Ариэль Коллиер, Джона Чарльза, Берк Бонневи и Труитта Аллена. Стоят молча, только смотрят. Но Джереми слышит, как Ганни испускает крик горечи, переходящий в стон боли. Джереми переводит взгляд с хиппушки на барабанщицу, на длинноволосого, на того, что на земле. На маленькую фигурку, у которой в зрачках светятся огоньки, напомнившие Джереми свечи.

— Простите меня, — говорит он им всем, каждому уху, готовому слушать. И пятится, и роняет винтовку.

Он отходит подальше, собраться с мыслями, и начинает медленно и болезненно подниматься на холмик глины и камней. На полпути вынимает из-за пояса сорокапятикалиберный и бросает его тоже и поднимается на вершину холмика, откуда ему открывается простор пустыни, запорошенный коричневым с белыми полосами, под синим небом.

А он идет дальше.

Он знает, что Елисейские поля именно в эту сторону. Он сегодня, впрочем, туда не попадет. Его ждет долгий, долгий путь к…

Он падает. Веса в себе не ощущает, но, кажется, слышит крылья и сухое постукивание когтей, и что-то впивается ему в спину и вгрызается в шею. Он пытается подняться, но не может. Еще раз — и снова неудача. Он чувствует, как раздирают ему кожу, как шумят широкие крылья, молотя воздух над головой.

Может быть, на одной стороне десять тысяч раз по десять тысяч кричат и подпрыгивают, а на другой стороне десять тысяч раз по десять тысяч орут и подбадривают человека на арене, окровавленного, выброшенного и преданного, но дух воина в нем не сломлен.

Все выкристаллизовалось до острых краев, до вороновых крыльев, черного оригами.

Против морпеха, который не намерен сдаваться.

Джереми отбрасывает это все как старую кожу, идет, шатается. Горизонт пропадает в спустившемся красном тумане. Да, сегодня, он знает, ему в Елисейские поля не попасть. Слишком много за ним числится. Слишком много невинной крови на руках, чтобы сегодня ему позволили туда войти. Но куда бы он ни пошел, это будет шаг в сторону Елисейских полей. Он себе сказал, что как бы ни было трудно, что бы ни пришлось делать для этого, даже невозможное, он найдет способ. Он никогда не сдастся в этой борьбе за право пройти к жене и сыну — кем бы они ни стали — на ту сторону всего этого.

Та сущность снова опустилась на него, но на этот раз не повергла его наземь. Он шел вперед, шатаясь, а она билась об него, когтила спину, била в голову клювом как поршнем.

Спина Джереми согнулась, но не сломилась, и он вспомнил, что говорил ему Ганни на хайвее возле Свитуотера. И это тоже было вранье, а противоположное ему — правда.

— Без меня, — шепнул Джереми в разгневанный воздух, — ты ноль.

И он стряхнул эту тварь пожатием плеч, она закрутилась вокруг него темной стеной.

И постепенно, вихрь за вихрем, темные полосы стали исчезать. Не столько даже исчезали, сколько таяли, расползаясь нитями и сгустками, распадавшимися на все более и более мелкие куски.

Джереми рухнул на колени.

Он набрал воздуху, он взглянул на открывшуюся перед ним землю. Черные тучи спешили к нему, проталкиваясь через ужасающие электрические разряды. В воздухе пахло озоном, гарью беспорядка и хаоса. Джереми знал, что ему предстоит долгий переход.

И в последние секунды перед тем, как отправиться на это последнее задание, он собрался, чтобы встретить бурю.

Часть шестая

Последняя песня

Глава тридцатая

— Люди, мы хотим вам сказать спасибо, что вы сегодня здесь, — объявил Кочевник в свой микрофон.

Подходило к концу выступление в «Виста Футура» в Остине, вечером субботы, шестнадцатого августа. В клубе яблоку негде было упасть — очередной набитый ящик на этой «дороге ствола и ножа». Когда закрыли двери, тех, кто не попал, пришлось развернуть обратно. Было объявлено, что пришедших в футболке «The Five» пускают бесплатно — это значило, что пришедший был на концертах группы или купил себе футболку на веб-сайте. Приглашаются зрители любого возраста.