Страница 73 из 121
— А я тоже никогда не слышала! — удивленно сказала она.
— Чему вас только учили! — возмутилась старуха, прочно усаживаясь на то самое место, с которого вскочила две минуты назад.
Илья Васильевич подавил улыбку.
— Ну, мы же все-таки не гинекологи. А в чем суть?
— Суть в аппарате для газового наркоза, — назидательно ответила Варвара Семеновна. — Об этом, надеюсь, слыхали?
— Не только слыхал, но искал по всему городу и нашел…
Обычно о таких трофеях Степняк рассказывал с ликованием страстного охотника, но сейчас при воспоминании об аппарате, добытом с такими трудами, он заметно помрачнел: приобретение этого аппарата несомненно будет фигурировать среди многих других обвинений в акте представителей Госконтроля.
Варвара Семеновна, наоборот, повеселела:
— Значит, вы им пользуетесь?
— Пользуемся. Превосходная штука. Но, конечно, надо умеючи. У нас есть такой молодой хирург Гонтарь, он специальные курсы посещал. И еще готовим специалиста анестезиолога…
— Понятно, — кивнула Варвара Семеновна. — Вот, видите ли, нам этот аппарат выделили и доставили вчера…
— Везет некоторым! — процедил Степняк.
— Почему же везет? Вы ведь получили?
— Неправедным путем. Без разрешения райздрава. И с нарушением финансовой дисциплины.
— Обойдется! — уверенно сказала Варвара Семеновна. — Вы же не себе отрез на пальто покупали? В крайнем случае заставят написать объяснение — и все… Так вот, нам привезли. И велят выделить двух врачей на эти самые курсы. Значит, стоит?
— Еще бы!
Степняк принялся рассказывать, какое облегчение для больного и для хирурга дает применение газового наркоза. Варвара Семеновна слушала с жадным любопытством.
— Ох как все-таки шагает техника! — вдруг воскликнула Надя. — Я даже не подозревала о существовании этого аппарата. Подумай, Илья, если бы у нас в госпитале под Вязьмой была такая штучка…
Она замолчала, не то поддавшись воспоминаниям, не то удивившись собственному интересу к какому-то аппарату, который никак не касался ее теперешней жизни.
— А при чем все-таки здесь королевские роды? — спросил Степняк.
— Поразительная невежественность! — рассердилась Варвара Семеновна. — Не королевские роды, а «роды по-королевски». Так в Англии называют роды, обезболенные с помощью газового наркоза. Сами понимаете, что название не случайное, рожать с такими удобствами у них могут очень немногие… Ну а у нас по-королевски рожать будут все ткачихи-поварихи, сватьи-бабы Бабарихи…
Она весело подмигнула Степняку.
— Будут, будут! — рассеянно сказал он, думая о том, что не сегодня-завтра представители Госконтроля призовут его к ответу как раз за то самое, чему так радуется эта немножечко наивная, немножечко старомодная, а в общем великолепная старуха, которая и в шестьдесят лет не утратила комсомольский задор своей юности.
Этот комсомольский задор Варвары Семеновны и ее уверенное «обойдется» странным образом поддерживали Степняка в тот неприятный час, когда его вызвали давать объяснения ответственному товарищу в Госконтроле.
Содержание акта, составленного ревизорами, было ему уже хорошо известно. Все в этом акте соответствовало действительности, ни один из многих пунктов нельзя было назвать лживым, и все-таки Степняк, читая акт, вспоминал восточную поговорку об одеяле лжи из лоскутьев правды. Он представил себе резкий след отточенного, покрытого сиреневым лаком ноготка Таисии Павловны — вот здесь, и здесь, и еще там… Он видел, как, сжав тонкие губы, она барабанит пальцами по настольному стеклу, как придвигает блокнот, чтобы записать себе для памяти язвительные и злобные мысли… Впрочем, нет, зачем ей какие-то мысли, когда весь акт и каждая его строчка — основание для сокрушительного административного приказа… А ведь кроме акта у Таисии Павловны есть на вооружении еще и эмоции. Теперь она, наверно, с удовольствием вспомнит все их стычки, споры, все ее, как она выражается, предостережения.
Ну что ж, наступил час безоглядной драки. Безоглядной! Степняку вдруг вспомнилось, как в начале войны его генерал, не тот огрузневший Геннадий Спиридонович, которого теперь молоденькая пустозвонка жена величает «папочкой», а былой Геннадий Спиридонович, грубоватый и прямодушный вояка, напутствовал молодого военврача второго ранга Степняка, отправляя его формировать первый в ту пору, невиданный, неслыханный, небывалый по размерам и задачам сортировочный госпиталь: «Я тебе верю, действуй! Только действуй! И не оглядывайся!»
Степняк вошел в кабинет ответственного товарища, куда был вызван, с этой мыслью: «Не оглядываться!»
А не оглядываться было очень трудно.
Огромный, как зал, и оттого казавшийся почти пустым кабинет был начинен холодом — именно такое ощущение поразило Степняка, когда точно в назначенный час перед ним открылись двустворчатые тяжелые двери этого кабинета. Нет, его не заставили ждать ни минуты. Его вежливо спросили, правда, издали, правда, не протянув руки:
— Товарищ Степняк? Проходите. Садитесь.
Он шел по кабинету, от двери к столу, массивному, солидному, такому, какой и должен был стоять в этом помещении; он шел и видел те немногие обязательные предметы, в отменном порядке расположенные на столе так, как надлежало им быть расположенными; шел под испытующими, холодными взглядами трех пар глаз.
В кабинете, кроме его хозяина, находились оба контролера, которые больше десяти дней ежедневно являлись в больницу и у которых не нашлось ни желания, ни времени, ни простого любопытства, чтобы заглянуть в палаты, в операционные, в рентгеновские кабинеты, в кабинеты физиотерапии — куда-нибудь, где каждоминутно совершалось чудо возрождения человеческой жизни. Они, эти контролеры, занимались проверкой финансовой и хозяйственной деятельности больницы. И, строго сверяясь со сметой, записывали: «Приобретен аппарат для газового наркоза стоимостью… сметой не предусмотрен», «Имеется стенографистка с окладом… штатным расписанием не предусмотрена», «Имеются два электрика… штатным расписанием предусмотрен один…» И так строка за строкой, страница за страницей. Но ни слова о том, зачем приобретен аппарат для газового наркоза, как он действует, что дает тем людям, которые доверяют больнице самое драгоценное — свою жизнь. И тем, которые спасают, восстанавливают, возвращают истерзанному болью человеку эту единственную, неповторимую жизнь.
Нет, не задавали себе такого вопроса два человека, укоризненно и холодно глядевшие теперь на Степняка, шедшего по сверкающему, как лед, паркету. Ибо задай они себе хоть раз этот вопрос, пожелай они хоть краем глаза увидеть, как действует преступный аппарат и чем занят второй, не предусмотренный штатным расписанием электрик, не могли бы глядеть они на Степняка такими недовольно-равнодушными глазами.
В этих глазах, в глазах ответственного товарища, перед которым лежал точный и лишенный живого дыхания акт.
Степняк прочитал уже продуманный, уже вынесенный приговор не просто себе (он почему-то не думал о том, как сложится его собственная жизнь завтра, даже сегодня, даже через час или через десять минут), — нет, приговор всему тому, что было, по его мнению, целью и существом огромного дела медицины. Приговор поискам, приговор дерзанию, приговор неустанному стремлению бороться за жизнь людей, двигаться вперед, не останавливаясь ни на минуту, и действовать, действовать, не оглядываясь на чиновничий холеный пальчик с сиреневым лаком на кругло отточенном ногте… Не оглядываясь!
Позже Степняк не мог вспомнить первые минуты разговора, первые вопросы ответственного товарища и свои с трудом выдавленные ответы. Только когда хозяин кабинета (контролеры так и не произнесли ни одного слова за весь этот знаменательный час) спросил, есть ли у Степняка конкретные возражения по какому-нибудь из пунктов акта, он словно встряхнулся, и тот внутренний монолог, который он безмолвно начал, едва переступив порог кабинета, вдруг зазвучал громко, пожалуй даже слишком громко для этих привыкших к вежливой сдержанности стен.