Страница 69 из 121
«Ералаш» был действительно очень вкусен.
— Клюква, яблоки, апельсиновые корки и грецкие орехи! — голос Таисии Павловны звучал так, как звучит голос профессора, когда он демонстрирует студентам особо сложный хирургический случай.
— Нет, в самом деле прелестно! — повторил Мезенцев. — Но о чем мы все-таки говорили до «ералаша»?.. Да, вы сказали что-то о подлогах Рыбаша.
Теперь, когда руки Федора Федоровича были заняты стаканом и ложечкой, Таисия Павловна вновь обрела способность разговаривать.
— А разве не подлог? В регистрационном журнале записано черным по белому: «Раненая доставлена в ноль сорок пять». Но Рыбаш, вопреки очевидности, вопреки документу, — журнал-то ведь документ? — Рыбаш кричит, что уже в ноль тридцать начал операцию. Каково?
Таисия Павловна задыхалась от возмущения.
— Людям свойственно ошибаться, — успокоительно сказал Мезенцев. — От ошибок никто не застрахован. Даже регистрационный журнал.
По своему обыкновению, он слегка иронизировал. Но Таисия Павловна иронии не оценила.
Мы обязаны верить документу! — твердо сказала она. — Дежурила опытная сотрудница, не девчонка. Я сама разговаривала с нею. Утром, при сдаче смены, Рыбаш неслыханно оскорбил ее именно по поводу записи в журнале. У нее несколько свидетелей.
— А зачем ей свидетели?
— Ну просто там было много народа, все слышали. Орал на нее, топал ногами — словом, вел себя недопустимо. Она говорит, что только потом поняла, почему он так бесновался. Вспомните: смерть зафиксирована в час ночи. Значит, если раненую доставили в ноль сорок пять, то было вопиющей медицинской безграмотностью…
Мезенцев старательно собирал с блюдечка остатки варенья.
— Но если ее доставили до половины первого, то брать на стол было не лишено смысла, — по своему обыкновению, Федор Федорович высказывался предположительно; с шутливым вздохом он отодвинул опустевшее блюдечко. — Впрочем, всему есть предел, даже такому восхитительному «ералашу»…
— Берите еще! — Таисия Павловна подвинула к Мезенцеву банку и снова вернулась к тому, что ее грызло: — Я не понимаю, почему вы так упорно защищаете Рыбаша?
— Помилуйте, где же я защищаю? — Мезенцев, колеблясь, поглядывал на банку. — Мы с вами просто рассматриваем вопрос со всех точек зрения. Если угодно, возьмем для примера ваш деликатес, — он все-таки положил на блюдечко новую порцию варенья. — Отличная штука, не правда ли? Однако я не стану прописывать этот «ералаш» послеоперационному больному… Диалектика, так сказать, в действии!
— Ох, Федор Федорович, мне сейчас не до шуток! — Бондаренко залпом выпила свой бесцветный остывший чай. — Вам придется… уехать, Рыбаша надо гнать из больницы поганой метлой, Степняку Госконтроль предъявляет серьезнейшие обвинения… С кем же работать, я вас спрашиваю?!
Мезенцеву вдруг пришло в голову, что все это чаепитие задумано с единственной целью — отговорить его от заграничной поездки. Он насторожился. Предстоящее турне по Европе не только само по себе обещало много интересного, не только льстило Федору Федоровичу, но и сулило в будущем различные весьма приятные перспективы. И отказываться от всего этого он никоим образом не собирался.
— Не так трагично, не так трагично, дорогая! — с нарочитой медлительностью допивая чай, сказал он. — Во-первых, я уезжаю не навеки. Во-вторых, до отъезда еще добрый месяц. Правда, оперировать, боюсь, будет некогда, но от общего руководства отделением я ведь не отказываюсь…
Таисия Павловна опустила глаза. Что толку в этом «общем руководстве», когда главное — оперировать?
Беспокоясь лишь о том, чтобы «энергичная дамочка», как он мысленно называл Бондаренко, не помешала его планам, Мезенцев продолжал:
— Теперь по поводу Рыбаша. Поверьте, уважаемая Таисия Павловна, этот Рыбаш, при всех недостатках его характера, очень дельный хирург. Ошибкой было, очевидно, поручать ему заведование отделением. Тут нужен человек, прошедший большую жизненную школу. Такой, например, как Егор Иванович Окунь…
— Окунь? — округляя глаза, переспросила Бондаренко.
Мезенцева осенило вдохновение.
— Именно, именно, — задумчиво покачивая головой, повторил он. — Я, конечно, ничего не советую. Я просто, так сказать, размышляю вслух… Если бы Окунь заведовал второй хирургией, думаю, у вас было бы куда меньше огорчений. А Рыбаша, для вашего спокойствия, я бы взял в свое отделение…
— Чтобы после вас… то есть в ваше отсутствие… он стал заведующим первой хирургией?! Ни за что!
Таисия Павловна даже кулачком пристукнула по обеденному столу. Посуда отозвалась разноголосым дребезжанием.
— Какой темперамент! — насмешливо восхитился Мезенцев. — Вам очень идет, дорогая, когда вы гневаетесь. Эти сверкающие глаза, этот румянец… А что касается Рыбаша — дело хозяйское. В административных делах я ничего не смыслю. Но почему, собственно, он стал бы в мое отсутствие заведовать первой хирургией? У меня есть заместитель — доктор Львовский, человек добросовестный и знающий. Я просто говорю, что взял бы Рыбаша в свое отделение рядовым хирургом… для вашего спокойствия!
Таисия Павловна несколько минут сидела молча. Мезенцев спокойно и невозмутимо глядел на нее.
— Что же получается? — негромко и озабоченно сказала она. — Окунь, Гонтарь и Григорьян — во второй хирургии, Львовский, Рыбаш и этот… как его… молодой…
— Крутых, — подсказал Федор Федорович. — Львовский, Крутых и Рыбаш — в первой. Вообще-то говоря, хирургов маловато. Но об этом уж пусть заботится Степняк.
— Ах, Степняк! — снова приходя в волнение, воскликнула Таисия Павловна. — Вы забываете про Госконтроль. Я же вам говорю — серьезнейшие обвинения…
Но рассуждать о главном враче Мезенцев считал излишним. Поэтому он встал, обогнул стол и, подойдя к Бондаренко, дружелюбно-ленивым жестом взял ее руки в свои.
— Не терзайте себя заранее, дорогая, — сказал он тоном доброго старого дядюшки. — Помните, у Толстого камердинер Стивы Облонского говорит: «Все образуется!» Великие слова! Предоставьте взрослым людям самим улаживать свои делишки…
Он слегка встряхнул мягкие, ухоженные ручки Таисии Павловны и с тем же дружелюбно-ленивым видом поднес поочередно — сперва правую, потом левую — к своим губам.
— Мне пора, к сожалению. Спасибо за прелестный «ералаш» и за то, что балуете старого холостяка! Вы одна из самых очаровательных женщин, каких я знаю!
Он улыбнулся и, прямой, подтянутый, горделиво неся свою седую голову, пошел к двери.
В передней, уже держа в левой руке мягкую шляпу из темно-синего велюра, которая выгодно оттеняла его благородную седину, Мезенцев еще раз улыбнулся и повторил:
— Главное, не забывайте: все образуется!
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Львовский, как большинство мужчин, не любил и не умел ходить по магазинам. Толчея, разноголосый шум, необходимость пробиваться к прилавку, оттеснять кого-то и не давать оттеснять себя — все это раздражало его. Но с того дня, как Валентина Кирилловна, счастливо посмеиваясь, отдала ему накопленные в палехской шкатулке деньги для покупки телевизора, Львовский считал себя обязанным каждый свободный час посвящать поискам «Рекорда». Он знал, что, перешагнув порог их комнаты, увидит немой вопрос в глазах жены и услышит смущенную скороговорку: «Опять пришлось задержаться в больнице, Матюша? Ну ничего, наверно, завтра выберешься…»
Впервые за многие годы он чувствовал такую нетерпеливость ее желания. Однажды, когда, вернувшись из очередного рейса по магазинам, он с досадой сказал: «И откуда у людей столько денег? Продавцы уверяют, что даже самые дорогие марки нарасхват…» — она со страстной тоской воскликнула: «А наверно для них это вовсе не так важно! Ведь пойми, Матюша: я столько лет… столько лет как в тюрьме… Ничего не видеть, кроме этих стен! Ты понимаешь, я завидую даже тому, что люди влезают в автобус. Что их толкают, жмут, но они двигаются и видят…»