Вам доверяются люди

— Ничего, Ты же сама вызвала повесткой родителей.

Светлана снова удивилась:

— Но ведь третьего дня была бабушка. Разве ты не знаешь?

— Варвара Семеновна?!

Только теперь Степняк сообразил, почему Надя прекратила разговоры о музыкальной школе. Но не сказать, что Варвара Семеновна ездила сюда вместо него? Поставить его в такое глупое положение? Черт побери эти бабьи фокусы!

Светлана, по-видимому, угадала мысли отца и великодушно объяснила:

— Она говорила, что у тебя какие-то неприятности в больнице и ты пропадаешь там круглые сутки. Очень разумная женщина.

— Да, — Степняк облегченно перевел дыхание. — А зачем все-таки ты…

За стойкой появилась буфетчица.

— Сейчас! — Светлана легко поднялась, прошла к стойке и вернулась с бутылкой кефира в одной руке и двумя бумажными стаканчиками в другой. — Может быть, выпьешь все-таки?

Степняк, не отвечая, глядел на дочь. Они всегда встречались на улице, и здесь, без пальто, она показалась ему очень повзрослевшей, раздавшейся в плечах и в бедрах.

— Ты толстеешь, Светка!

— Толстею? — Она легонько засмеялась и аккуратно разлила кефир по стаканчикам. — Значит, толстею? А еще врач!

Он недоуменно поднял глаза:

— При чем тут моя профессия?

— При том, что месяцев через пять ты будешь дедушкой.

— О-о!

Его даже бросило в жар. Светка беременна! Светка будет матерью! А чему, собственно, удивляться? Она уже два года замужем. Но где они будут жить? Ведь никто не сдаст комнату молодой паре с грудным ребенком.

И опять Светлана угадала мысли отца:

— Пароходство дает Алексею комнату в Горьком. Может быть, и придется уехать.

— А твоя работа? Или надумала осесть дома?

Признаться, он не представлял себе Светлану, занятую только семьей, ребенком, домашними делами. Ему всегда казалось, что Светлана взяла от него неуемную страсть к общественной жизни. Но что, в общем, он знает о Светлане? Женщины — странный народ. Если бы во время войны, в госпитале, кто-нибудь сказал ему, что Надя откажется от работы, он бы только посмеялся. Тогда это представлялось ему немыслимым. А она очень легко, без всяких переживаний, ушла в свою семейную норку и, кажется, ни разу не пожалела.

— Ну, сначала будет отпуск, — услышал Степняк спокойный голос дочери, — а потом — ведь и в Горьком есть музыкальные школы.

— Значит, решаешься расстаться с Москвой?

Ему вдруг стало тоскливо.

И снова, уже третий раз за эту короткую встречу, Светлана ответила так, словно он сказал вслух о своих ощущениях:

— Мы и здесь, отец, не слишком часто с тобой виделись… Во всяком случае, от комнаты в Горьком отказываться нельзя. А дальше — посмотрим! — Она тряхнула коротко остриженными, слегка разлохмаченными по моде волосами. — Я бы охотно посидела с тобой еще, но уроки уже начались…

— Да, да, — торопливо сказал Степняк. — Но что же насчет Петушка? Лодырничает или хулиганит?

— Нет, совсем другое, — Светлана слегка нахмурилась. — В общем, Варвара Семеновна в курсе… Понимаешь, он хороший паренек и не без способностей…

— Стоит учить?

— Отчего же? Рихтер из него не выйдет, но ведь музыка обогащает человека, делает его тоньше, как всякое искусство. Не согласен?

— Согласен.

— Пока о профессионализме думать нечего. И не в этом дело. Но в последнее время Петя начал хвастаться. И нехорошо хвастаться.

— Нехорошо?!

Она вздохнула. Потом быстро и деловито объяснила, что Петину болтовню с товарищами можно было бы принять за невинную склонность к фантазированию, но беда в том, что все его россказни сводятся к бахвальству. У моего папы, мол, квартира из пяти комнат (а Светлане точно известно, что комнат две и обе, собственно говоря, принадлежат Варваре Семеновне). Или такое: «А у моего папы знакомые только генералы, он даже с полковниками не водится…»

— С ума сойти! — воскликнул Степняк.

Светлана усмехнулась:

— Есть, конечно, и детские выдумки. Скажем, что к обеду у вас всегда мороженое и пирожное, а по воскресеньям — торт с майонезом.

— Торт с майонезом?!

— Ну да, он, очевидно, решил, что майонез — это какое-то редкостное сладкое блюдо. Девчонки его подняли на смех, и он с ними рассорился. Даже вот с этой, которую ты видел, а вообще он с нею дружит. Назавтра она ему говорит: «Петя, можно я к тебе приду?..» У него есть один нотный сборник легких пьесок, которые я советовала разучить. А он надулся и отвечает: «Нет, нельзя, у нас во всех комнатах шелковые ковры и даже на лестнице ковер, ты можешь испачкать!»

Илья Васильевич побагровел:

— Выдрать его надо — и все!

— Это, по-твоему, педагогика? — Светлана тоже покраснела, и Степняк вдруг обнаружил, что, рассердившись, она становится похожей на него.

— Но откуда такая пакость в мальчишке?

— Вот это надо осторожно и умело выяснить. И лучше всего, если выяснением займутся твои женщины. Ты для этого слишком… крут.

Лишь на улице Степняк оценил деликатность дочери, «Крут!» — сказала она. А ведь думала-то, поди, «груб». Случалось, и Надя упрекала его в грубости. Он отвечал: «Я — солдат», разумея под этим солдатскую простоту обращения. Однажды, в пылу ссоры, Надя крикнула: «Не солдат, а солдафон — большая разница!»

Ну хорошо, пусть груб. Но уж зазнайства, чванливости, хлестаковщины за ним не водится. Это точно. Откуда же в Петьке?..

Он чертыхнулся, прибавил шагу. Мерзость, мерзость! Неужели предел Петькиных вожделений — эти дурацкие торты и ковры? Такие дешевенькие, жалкие мечтаньица? А о чем, интересно, он сам мечтал в Петькином возрасте? Давненько это было, пожалуй, и не припомнишь.

Мартовское солнце, словно пробуя свою силу, пригревало осторожно и бережно. Небо, по-весеннему высокое, ровно синело над городом. В прозрачном воздухе с геометрической четкостью рисовались контуры зданий. Весна молодила и прихорашивала Москву. Степняк шагал по чистому, сухому асфальту, уйдя мыслями в далекие годы. Асфальтом в те годы он не интересовался. В то время самым желанным был, кажется, буланый конь, на котором он, Илюшка Степняк, в буденовке и с маузером на боку, лихо скачет по главной, хоть и немощеной, улице родного города. И еще сабля… такая, с которой, по его тогдашним представлениям, не расстается настоящий кавалерист: «Мы — красная кавалерия, и про нас…» В мечтах он совершал необыкновенные подвиги на этом буланом коне, размахивая отточенной, как бритва, саблей… Еще, если память не изменяет, он завидовал популярным тогда среди мальчишек героям ковбойских фильмов. У тех было сколько угодно необъезженных коней в распоряжении! На их месте всех этих укрощенных скакунов он, Илюшка, сдал бы Семену Михайловичу Буденному. Сперва, конечно, гонялся бы за ними по диким степям, ежеминутно рискуя жизнью и ловко накидывая лассо на каждого коня; потом, справившись с самыми горячими, слегка прихрамывая, явился бы в Кремль: «Вот, Семен Михайлович, примите для вашей красной конницы…» — и ушел бы, не сказав своей фамилии, чтобы никто не подумал, будто он ждет награды. В крайнем случае назвал бы школу. «От учеников такой-то школы…» А когда в школу прислали бы серебряный горн с письмом: «В благодарность за табун кавалерийских коней…», он вместе со всеми скромно стоял бы на линейке и ни словечком не обмолвился бы, кому обязана школа этим дорогим подарком!..

Да, вот так или примерно так мечтал Илюшка Степняк в том счастливом возрасте, когда ему было столько, сколько сейчас Петушку. Ну, может быть, еще иногда мечтал о том, чтобы билеты в кино были бесплатные: родители не слишком поощряли его страсть к самому массовому из искусств. Но ковры? Торты? Конечно, Илюшка Степняк не отказался бы в ту пору от торта, поскольку и хлеба не всегда ему хватало. Но ведь Петушку-то всего хватает. Всего — и хлеба, и пирожных, и ботинки у него целехонькие, и книжками не обижен. Может быть, слишком легко, слишком само собой все это дается? Может, отсюда и беды?

Да нет, почему отсюда? Разве обязательно испытывать лишения, голодать и холодать, чтоб в сердце крепли благородные чувства?