Вам доверяются люди

Рыбаш говорил и чуточку стыдился того, что произносит вслух самые сокровенные свои мысли. Но ему так хотелось, чтобы этот немолодой человек с водянистыми глазами на бабьем лице встал, протянул руку и сказал что-нибудь вроде: «Вы правы, прекратим наши дурацкие споры и будем…»

Однако Окунь сказал совсем другое:

— Извините, Андрей Захарович, но ваши разговорчики о человеколюбии ничего общего не имеют с нашим здоровым, советским гуманизмом. Я лично, знаете, никогда не слышал подобных рассуждений…

Рыбаш отшатнулся. А Окунь, с тайным злорадством подметив это, победоносно заключил:

— Кстати, очень рекомендую посетить сегодняшнее партсобрание. Поскольку оно открытое, вы там сможете изложить ваши идейки. А мы, если понадобится, вас поправим. Так-то!

Он уже сделал шаг к двери, полагая, что «последнее слово» осталось за ним, и был озадачен неожиданным смешком, раздавшимся за его спиной.

— Крайне благодарен! — шутовски раскланялся Рыбаш. — А пока прошу заняться Клюшкиным безотносительно к вашим представлениям о гуманизме. И смотрите, — угрожающе напомнил он, — чтобы без всяких простуд!

Окунь понял, почему Рыбаш благодарил за приглашение, только вечером. Партийное собрание, о котором он говорил, было назначено на восемь часов.

В пять минут девятого Лознякова появилась за составленными вместе двумя обеденными столиками, покрытыми куском кумача.

— Товарищи, начинаем! — Юлия Даниловна оглядела собравшихся.

Ярко горели все лампы, освещая выстроенные рядами плетеные стулья, про которые в день открытия больницы председатель райисполкома сказал, что они, пожалуй, слишком нарядны. В передних рядах то тут, то там зияли плешины: люди предпочитали устраиваться поближе к выходу, чтобы иметь возможность уйти незаметно. «Детские уловки… А вот не уйдут, не захочется!» — озорно подумала Лознякова и легонько постучала карандашом по графину с водой, стоявшему перед нею.

— Начинаем, товарищи! — повторила она. — Президиум выбирать не будем. И доклада тоже не будет. Попробуем просто, по душам, поговорить о нашем призвании и долге… А так как труднее всего выступать первым, мы условились с доктором Рыбашом, что для затравки он выскажет свои соображения. Андрей Захарович, идите сюда!

У Юлии Даниловны был дар всегда и во всех обстоятельствах держаться естественно. И сейчас та непринужденность, с какой она окликнула Рыбаша, сразу превратила официальное собрание в дружескую встречу людей, занятых одним делом. По рядам зашелестел говорок. Лознякова поймала несколько одобрительных улыбок.

Рыбаш поднялся в дальнем углу столовой. Он забрался туда вместе с Марленой, не подумав, очевидно, что ему надо сесть поближе. Теперь приходилось пробираться по стенке, к которой были сдвинуты обеденные столики.

Скрипнула дверь, и в образовавшуюся щель стали протискиваться студенты-стажеры. Сзади мест не оказалось, и они, несколько смущенные, гуськом потянулись по узкому проходу к передним рядам. За ними шел старик Бангель, привычно утирая платком свою ярко-розовую лысину. За Бангелем торжественно проследовала сестра Зоя Богдановна. На лице ее было написано: «Я готова вам сделать одолжение и послушать, как вы здесь будете переливать из пустого в порожнее!» Она уселась рядом с Анной Витальевной Седловец, для чего той пришлось снять со стула знакомую всей больнице хозяйственную сумку.

Затем, высоко держа седую голову, на пороге возник профессор Мезенцев. Приложив левую руку к груди, он чуть-чуть склонился всем корпусом, прося извинить его за опоздание. Юлия Даниловна оживленно помахала ему, приглашая пройти вперед. У дверей задвигали стульями, пропуская Фэфэ. Мезенцев шел неторопливо, кивая налево и направо и слегка улыбаясь. «Не идет, а шествует!» — вдруг подумал Степняк, искоса поглядывая на приближавшуюся к нему высокую и худую фигуру.

Дверь снова скрипнула. Лознякова на листочке, лежавшем возле нее, записала: «Смазать дверь в столовой» и, кинув взгляд на вошедшего, почти механически поставила птичку против фамилии Окуня в списке коммунистов. Егор Иванович был без халата, в хорошем просторном костюме.

Набычив голову и приговаривая: «Позвольте! Позвольте!», он решительно двигался к первому ряду. Одна из молоденьких сестричек его отделения по еще не выветрившейся школьной привычке встала, уступая ему место. «Сидите, голубушка!» — милостиво разрешил Окунь, выискивая местечко поближе к Степняку и Мезенцеву. Удобно расположившись, он поднял наконец голову, и на самодовольном лице его тотчас отразилась полнейшая растерянность. Лознякова с любопытством отметила, что Егор Иванович смотрит на стоящего возле ее кумачового столика Рыбаша. Тот ответил мимолетной язвительной усмешечкой и, тотчас повернувшись к Юлии Даниловне, громко спросил:

— Теперь, полагаю, можно начинать?

Она кивнула, размышляя о том, что это подчеркнутое «теперь» имеет какое-то отношение и к оторопелому виду Окуня и к той язвительной усмешке, которая не могла быть случайной.

Рыбаш начал с вопроса, кто из собравшихся медиков сам подвергался операции или хотя бы просто лежал в больнице. В рядах заулыбались, переговариваясь. Рыбаш протянул вперед энергичную крепкую руку:

— Нет, нет, не смейтесь, я не оговорился! Я хочу знать, кто из вас, товарищи, хоть раз был на положении больного. Такого больного, у которого, как у арестанта, сразу же отобрали обувь, которому не выдали халата и который — вчера еще совершенно свободный, взрослый, самостоятельный человек — за несколько минут оказывается в полном подчинении у целой армии незнакомых людей в белых халатах!

По столовой опять прокатился шумок, и Юлия Даниловна подумала, что шумок этот явно сочувственный. Рыбаш начал хорошо, сразу взял за живое.

Говорил он очень просто и об очень, казалось бы, простых вещах. На самом деле то, что он говорил, затрагивало тонкую и сложную сферу человеческих чувств. Страх. Боль. Стыдливость. Надежда. Болезненная подозрительность (больному всегда кажется, что от него скрывают страшную правду). Болезненная обидчивость (так легко обидеть больного человека). Болезненная потребность в утешении (вокруг всё чужое и все чужие).

Он приводил примеры из своего врачебного опыта. Он рассказал, как впервые понял психологию больного, когда лет десять назад ему самому делали операцию аппендицита.

— Понимаете, — посмеиваясь, говорил он, — лежу на операционном столе у себя в больнице. Оперирует лучший врач и хороший товарищ. Сам знаю наизусть, как и что он будет делать. Операция, считается, ерундовая. А сердце в пятки уходит. Обезболивание местное. Отгородили марлей. А я гляжу в купол бестеневой лампы и все вижу. Боли нет. А у меня каждый паршивый нервишко до того напряжен, что впору завыть. Потом и впрямь начало побаливать. В общем, даже терпимо, но от ожидания — нестерпимо. Говорю приятелю, тому, который оперирует: «Сашка, черт, больно, подбавь раствора». А он знай себе копается у меня в брюхе, да еще подсмеивается: «Ничего не больно, терпи!» Я чуть не реву: «Жалко тебе, что ли?» А он: «Ладно, не болтай, мешаешь!» Он меня режет, а я же ему, видите ли, мешаю!

Лознякова глядит на собравшихся. Опять смешок, но очень доброжелательный. Видимо, многие прикидывают на самих себя. Очень хорошо. Только Окунь почему-то хмурится. Может быть, и он вот так же, оперируя, отвечает больным: «Не болтайте, мешаете»?

Рыбаш говорит уже минут пятнадцать, не меньше, а слушают его отлично. Он давно перешел от воспоминаний к основной теме — призвание и долг.

— Человеку с холодным сердцем нечего делать в медицине, — сурово объявляет он. — Человеку, который, надевая халат, не умеет отказаться от своих домашних мыслишек, от мелочного самолюбия, от вздорной обидчивости, никогда не стать медиком. Самоотверженность и любовь к больному — вот фундамент нашей профессии. Проверьте себя — способны ли вы любить больного. И тогда знания, опыт, неустанное совершенствование помогут вам творить чудеса.

Еще пока Рыбаш говорил, по рукам поплыли записочки к Лозняковой — просят дать слово. Она глазами разыскивает в рядах тех, кто хочет выступить, и кивает им. Ох, до чего же правильно было, что она уговорила Рыбаша выступить первым, для затравки! А ведь подсказала Марлена. Смущаясь и краснея, посоветовала: «Не надо настоящего докладчика, попросите Андрея. У него есть что сказать, но сам он нипочем не предложит! И ни в коем случае не обмолвитесь, что мы с вами об этом разговаривали!» Ну, ясно — молодожены, еще и боятся и стыдятся полной открытости сердец. Еще у каждого свои маленькие секреты, своя — запретная для другого — зона чувств… Лознякова тихонько вздыхает: запретные зоны чувств бывают и не у молодоженов!